Астрид Линдгрен - Ронья, дочь разбойника

— Борка, поди, лопнет от злости, — радовался Маттис. — Пусть сидит в своей жалкой разбойничьей конуре и скрипит зубами от зависти, да, гром и молния! Тут такой вой и скрежет зубовный пойдет, что всем диким виттрам, да и серым карликам в лесу Борки придется заткнуть уши, уж поверьте мне!

Пер Лысуха радостно кивнул головой и, хихикнув, сказал:

— Да уж, Борка точно лопнет от злости. Потому что теперь род Маттиса продолжится, а роду Борки — конец!

— Да, — согласился Маттис, — его роду конец, это уж точно. Нет у Борки детеныша и не будет, так и останется он бездетным.

И тут вдруг раздался громовой раскат, какого никогда не слыхивали в лесу Маттиса. Грохот был такой, что даже разбойники побледнели, а Пер Лысуха повалился на пол. Ведь он был такой слабый. Ронья неожиданно жалобно всплакнула, и этот плач потряс Маттиса больше, чем раскат грома.

— Мое дитя плачет! — вскричал он. — Что делать? Что делать?

Но Лувис спокойно взяла у него девочку, приложила к груди, и малышка сразу перестала плакать.

— Ну и громыхнуло! — немного успокоившись, восхитился Пер Лысуха. — Готов отдать душу дьяволу, что молния ударила в замок!

Да, так и есть, молния здорово постаралась. Она ударила в замок, и, как только настало утро, все увидели, что древний замок — крепость Маттиса, на самой вершине горы Маттиса, раскололся надвое. От самого высокого зубца крепостной стены и до самого глубокого сводчатого подземелья, замок был отныне поделен на две половины, а между ними зияла бездна.

— Ронья, до чего же славно начинается твое детство! — сказала Лувис, когда с дочкой на руках стояла уже у расколотой зубчатой стены, глядя на постигшую их беду.

Маттис разъярился, словно дикий зверь. Как могло случиться такое со старинным замком его предков? Но долго свирепствовать Маттис не умел и всегда находил повод для утешения.

— Ну и ладно, зато теперь у нас не будет так много лабиринтов и подвалов, полных всякого хлама. И уж никто не заблудится в замке Маттиса. Помните ведь, как это было, когда Пер Лысуха заплутал там и не мог выбраться целых четыре дня!

Вот об этом-то Пер Лысуха не любил вспоминать. Разве он виноват, что так вышло? Ведь он только пытался узнать, насколько, собственно говоря, велик замок Маттиса. И, как уже было сказано, на своем горьком опыте понял, что он огромный и что там можно заблудиться. Бедняга, он был чуть жив, когда наконец-то нашел дорогу назад, в большой каменный зал. Разбойники, слава богу, так хохотали и вопили, что он услышал их издалека. Иначе ему никогда бы не найти дорогу.

— Замком целиком мы все равно никогда не пользовались, — сказал Маттис. — И мы по-прежнему будем жить в своих залах и покоях, и в башне, там, где жили всегда. Меня бесит лишь то, что мы остались без отхожего места. Да, гром и молния, оно ведь осталось по другую сторону подвала, и мне жаль того, кто не сможет удержаться до тех пор, пока мы соорудим новое.

Но и с этим все быстро устроилось, и жизнь в Маттисборгене снова пошла своим чередом, точь-в-точь как раньше. С той только разницей, что теперь там появился ребенок. Малышка, которая, как считала Лувис, мало-помалу превращала Маттиса и всех его разбойников в большей или меньшей степени в придурков. Не то чтобы для них было вредно стать чуть помягче и пообходительней, но ведь во всем нужна мера. Ну разве не смешно было видеть, как все двенадцать разбойников и их разбойничий хёвдинг сидят в замке, блея по-овечьи и ликуя лишь потому, что крошечный детеныш только-только научился ползать по всему каменному залу; сидят с глупым видом, сюсюкая и ликуя так, словно большего чуда никогда не свершалось во всем мире. Разумеется, Ронья передвигалась по полу с невероятной быстротой, потому что она как-то исхитрялась отталкиваться левой ножкой. И разбойники находили это чем-то в высшей степени выдающимся.

— Надо сказать, что большинство детей в конце концов учится ползать, — говорила Лувис. — Без громких криков и восторга, и без того, чтобы их отцу приходилось ради этого забывать все на свете и даже совершенно забрасывать свою работу.

— Уж не хотите ли вы, чтобы Борка захватил в свои руки всю добычу и здесь, в лесу Маттиса? — с горечью спрашивала она, когда разбойники во главе с Маттисом врывались в самое неурочное время домой в замок только ради того, чтобы поглядеть, как Ронья ест свою кашку, прежде чем Лувис засунет ее в колыбель на ночь.

Но Маттис не желал слушать эту глупую болтовню.

— Ронья, голубка моя! — кричал он, когда Ронья, ловко орудуя левой ножкой, кидалась к нему навстречу по полу, как только он появлялся в дверях. А потом он сидел, держа свою голубку на коленях, и кормил ее кашкой, а его двенадцать разбойников неотрывно смотрели на них. Плошка с кашкой стояла на плите очага, неподалеку от них, и Маттис со своими грубыми кулачищами был несколько неловок, да и, кроме того, Ронья время от времени отпихивала ложку, так что часть каши брызгала на брови Маттиса. Когда это случилось в первый раз, разбойники так расхохотались, что Ронья испугалась и начала плакать. Но вскоре она поняла, что придумала какую-то веселую забаву, и охотно повторила это еще раз, — что обрадовало разбойников куда больше, чем даже самого Маттиса. Хотя вообще-то Маттис думал: что бы Ронья ни делала — бесподобно, а самой ей равной на свете нет.