Борис Раевский - У нас на дворе (рассказы)

Говорит она нескладно, длинно, но Михаил Николаевич не перебивает. Он уже знает: больным зачастую трудно начать разговор с врачом. Особенно женщинам.

- Вот тут... Так и режет, - наконец выдавливает Таисия Никифоровна и дотрагивается рукой до живота.

- Посмотрим, посмотрим, - бодро произносит Михаил Николаевич.

Это он перенял у отца. Боли в области живота - может быть, пустяк, а может быть... Обычно, чем грознее симптомы у пациента, тем бодрее был голос отца.

Он осматривает Таисию Никифоровну. Как и все женщины, даже проработавшие много лет в больнице, она смущается, показываясь знакомому врачу-мужчине. Всегда проще, когда врач - чужой.

А тем более Михаил Николаевич - такой молодой...

Осмотр длится недолго. К счастью, случай четкий, вполне определенный. Теперь голос Михаила Николаевича бодр без наигрыша.

- Пупочная грыжа, - говорит он. - Сто лет проживете.

Михаил Николаевич и не догадывается, что Таисия Никифоровна еще два года назад обследовалась и выяснила: грыжа. Знает она и другое: можно эту грыжу оперировать, а можно и подождать.

Но она и виду не подает, что диагноз не нов.

- А это опасно? - спрашивает она. - Нужна операция?

Михаил Николаевич улыбается.

- Все мы, медработники, одинаковы! Другого лечить - тут мы боги! А как сами заболеем - сразу теряемся. Пупочная грыжа - что ж тут страшного? А операция... Можно сейчас, а можно - и через годик.

Таисия Никифоровна долго молчит, губы ее строго поджаты.

- Нет уж, - говорит она. - Коли нужно резать - значит, режьте. Сразу. У меня нрав такой. Иначе буду не жить, а только свою грыжу обдумывать.

Михаил Николаевич краснеет. Есть у него это дурацкое свойство: краснеть в самые неподходящие моменты.

"Меня? Меня просит? После двух смертей?"

- Торопиться некуда, - чуть оправившись, говорит он. - Положим вас в район. Там пусть главный посмотрит, ну и прооперирует.

- Нет уж! - твердо рубит Таисия Никифоровна. - Ни в какую другую больницу... Назначайте на операцию - и все тут.

Вскоре она уходит. И уже не слышит, как в кабинете главврача раздаются резкие прерывистые звонки: на проводе Ленинград.

- Да, да! - кричит Михаил Николаевич. - Папа? Это ты, папа?!

Слышимость плохая, какой-то непрерывный треск в трубке. Михаилу Николаевичу, как всем, ведущим междугородные переговоры, кажется: если громче кричать, далекому собеседнику будет слышнее.

- Да, да! - кричит он. - Все в порядке! Я говорю - в порядке! А вы как? Ну и прекрасно! Нет, в ближайшее время не приеду! Работы - по горло. Вот еще рентгеновский аппарат вырвал. Стану заодно и рентгенологом. Что-что? Я же сказал - работаем! Не зря хлеб жуем!

И голос у него сильный, уверенный...

БАЛЛАДА О СОЛДАТСКОМ ДОЛГЕ

Это было в сорок втором.

В забитый сверх всякой меры армейский госпиталь доставили еще одного раненого. Его внесли на носилках и сгрузили прямо в коридоре.

Раненый был весь обмотан бинтами. И плечи, и руки, и шея, и голова. Не разобрать было даже, молод или уже вдосталь потоптал землю, чернявый или блондин.

В многослойных заскорузлых - в гное и сукровице - бинтах был словно прорублен треугольник. И в глубине, на самом дне этого треугольника, метались воспаленные измученные глаза. И чуть дергались черные губы.

Он был, видимо, в беспамятстве.

- Мается братишка, - вздохнул сосед слева, пожилой сапер. Беспокоится...

И впрямь, казалось, раненый изо всех сил пытается что-то сказать...

Врач прочитал его историю болезни и нахмурился:

"Как же он еще жив?! Чудо..."

Прошло, наверно, побольше часа. Раненый затих. И только негромкое, хриплое клокотанье в груди показывало - жив. Но вдруг он, вероятно, очнулся. Беспокойно зашевелился. И правая рука его, вся обмотанная бинтами, толстая, как полено, потянулась к тумбочке.

"Та-та-та... та-та... та... та-та-та-та..."

Четкий, хоть и негромкий, стук рассек тишину.

Соседи не поняли - контуженный? Потом увидели: в руке у новичка зажата пуговица. Большая черная пуговица. Ею он и стучит по тумбочке.

Раненые раздражительны. Сапер - его ноги, прошитые автоматной очередью, садняще ныли, и вдобавок донимала бессонница, - сапер позвал сестру.

Она подошла к новичку, переложила его беспокойную руку с тумбочки на постель.

Прошло с четверть часа. И вдруг в тишине опять, словно дятел:

"Та-та-та... та-та... та... та-та-та-та..."

В течение нескончаемо долгой, разорванной на клочки хрипом, стонами и проклятьями госпитальной ночи сестра несколько раз водворяла эту мятущуюся руку на койку.