Казис Сая - Растяпа

Довольный, что жена терпеливо дослушала его до конца, Казимерелис помолчал немного и произнес уже другим голосом:

- Вот я и думаю: а почему бы нам с тобой не сесть и не потолковать, какой это леший нашу жизнь так перековеркал, как по-твоему, а, Казюня?

- Языком трепать ты мастер, ничего не скажешь... почище той бабы, - подала голос жена. - Да только заруби себе на носу раз и навсегда: ты будешь болтать, по ночам шептунов пускать, а я тебя за это корми, одевай?

Проповедей я и в костеле наслушаюсь. Христарадников и на паперти хоть пруд пруди, дома мне еще такого не хватало. У меня-то полторы ноги всего, думала - мужика в дом впущу... С любовью - как уж бог пошлет, пусть хотя бы, думала, избенку подлатает, огород вспашет, козе корму заготовит... Куда там! Балтрамеюсу, ему, окаянному, тот черт башмаки должен подарить! Не было у бедной Стасюлене забот, еще одного захребетника на шею повесила!..

- Так мне что же, в плуг прикажешь впрячься? - не выдержав, воскликнул Казимерас дрогнувшим голосом. Горечь окончательно подточила цепь, которая сдерживала его ожесточение. - Отвык я от земли, не спорю. Не было ее у меня никогда, да и не нужна она мне вовсе!

- Ты не от земли, от работы любой отвык, - прошипела над ухом Казюня. - Лодырь, слюнтяй, растяпа ты, больше никто!

- Таков уж уродился. А только прежде никто мне в глаза не тыкал и куском хлеба не попрекал. А коли ни на что я не годен, нахлебник, так чего ради ты сегодня притащилась следом? Может, остался бы я у Раудиса...

- Как же! Сначала бы грязью меня полил, наплел им с три короба, а потом все равно домой приплелся бы. Покуда угла у тебя не было, и люди помалкивали, хотя всем давно известно, что такого нерадивого еще поискать...

- Шестьдесят лет я горя не знал! - выкрикнул глубоко уязвленный Казимерелис. - Слова плохого ни от кого не слышал. Ладил с людьми, не ссорился...

- Ладил, говоришь? А за что тогда тебя родной брат выгнал? Свою долю проел - можешь убираться!.. И правильно сделал. Настоящий хозяин дармоедов держать не будет.

- Эх ты, ворона, ворона! - отбивался, как мог, Казимерелис. Одного мужа до сроку загрызла, теперь на меня клыки точишь...

У Казюни передние зубы некрасиво выдавались вперед. Когда она хотела спрятать их, казалось, во рту у нее что-то невкусное, вроде лекарства, - ни проглотить, ни выплюнуть. Сейчас женщина держала в руке сосновое полено, от которого она собиралась отодрать щепку, чтобы поковырять в зубах. Вот почему упоминание о клыках пришлось так кстати, и оскорбленная женщина со злостью ударила в темноте этим поленом мужа по руке - табакерка разлетелась вдребезги, из нее высыпалась горстка табаку, подаренного Балтрамеюсом... Ну вот, теперь он не сможет даже свернуть самокрутку, даже этой маленькой радости одним взмахом полена лишила его Казюня... И от этой мысли Казимерелис всхлипнул, как ребенок.

Узнялис поднес к губам ноющую руку, провел по суставам пальцев языком, потом присел на корточки и стал на ощупь собирать на глиняном полу все, что вывалилось у него из рук. А Казюня не только не остыла, не пожалела о том, что слишком погорячилась, но и, наоборот, продолжала изливать свою ярость, бросая в лицо Казимерелису все новые обвинения. И характер-де у него хуже некуда, и привычки поганые, а уж о звуках и запахах, что он издает, и говорить не приходится...

Обвиняемый же сгребал с полу крошки табака и, шмыгая носом, все повторял:

- Ну, будет, Казюнеля, будет... Можешь поставить на мне крест. Теперь уж, Казюня, аминь...

Избенка Узнене состояла всего-навсего из трех комнатушек да сеней. В одной комнате с печкой сидели сейчас они, затем была еще горница, где спала Казюня, а сразу за сенями - боковушка, в которой поселился Казимерелис. Там он поставил себе железную печурку, но топил ее, лишь когда принимался мастерить что-нибудь. А спать ночью под периной он привык и в нетопленной комнате.

Казимерелис зажег лучину и пошел к себе. Засветив лампу с разбитым стеклом (за которое ему, кстати, тоже досталось в этот вечер), Узнялис пожаловался вслух:

- Боже мой, боже милостивый!.. За что ты со мной так, за что?!.

От этих горьких слов он еще больше расчувствовался, тело его сотрясали рыдания, но Казимерелис и теперь не спеша разделся, по привычке аккуратно повесил на деревянный гвоздь заскорузлый кожушок, брюки с бахромой, шарф, которым любил укутывать шею... И вдруг он почувствовал кисловатый запах хлеба, забивавший тяжелый табачный дух, - это Казюня имела обыкновение держать только что испеченный хлеб здесь, на холоде, где он не так черствел. Казимерелис отломил кусочек горбушки и забрался в ледяную постель. Накрылся с головой, съежился в комочек, насколько позволяли его негнущиеся суставы, и стал согревать себя собственным дыханием.