Яков Тайц - Сигналист

— Что, брат Сеня, отравился? — зашептали ребята.

— Ничего, Сенечка, сейчас подлечат.

— Апанасенко Семен, на середину, — сказал врач, и Сеня, красный, как клюква, вышел вперед.

— Да я же не отравлен, — сказал он. — Я себя чувствую вполне здоровым.

— Ничего, ничего. Ведь это только показательное лечение. Ложитесь, — сказал врач и показал на лежащие в траве носилки. — Санитары, разденьте больного!

Санитары в белых халатах кинулись к Сене.

— Я сам, я сам разденусь, — взмолился «отравленный».

— Нет, вам нельзя, вы больной.

Через минуту Сеня, полуголый, лежал па носилках. Смешок пробегал по рядам красноармейцев.

— Санитары, проделайте процедуру, — приказал врач и продолжал: — При отравлении нарывным газом, например ипритом, надо прежде всего…

Все, что врач говорил, санитары проделывали на бедном Сене.

— При отравлении удушливым газом, например хлором… — говорил врач, оглядываясь на Сеню, который барахтался в руках неумолимых санитаров.

Наконец санитары надели на Апанасенко новенькую, чистую рубашку и отпустили его.

— Как себя чувствуете? — спросил врач у Сени. — Отравление прошло?

— Прошло, прошло, — отвечал Сеня, злой и взъерошенный.

В палатке мы долго донимали бедного Сеню:

— Что, брат, не зря мы таскали противогазы?

— Как леченье, понравилось?

Сеня не знает, что сказать, и крепится.

— Его надо в госпиталь.

— Ясно, как отравленного, — не унимались ребята.

— А я зато чистую рубашку получил, — вдруг выпаливает Сеня, — сверх комплекта!

Это факт. Весь полк видел. Крыть нечем.

Первым проснулся Вьюшкин. Он откинул серое одеяло с нашитой у ног буквой «Н». Такие буквы из белого холста мы все нашили себе на одеяла, чтобы знать, каким концом покрывать ноги, а каким голову.

Рота спала. Сотня здоровых глоток и две сотни ноздрей издавали сип, храп, свист, шип… Целая фабрика!

Дежурный по роте обошел казарму. Везде порядочек и однообразие. Аккуратно сложено обмундирование на тумбочках. Туго скрученные ремни лежат на гимнастерках. Под койками отдыхают сапоги; голенища все повернуты в одну сторону. Шинели заправлены «на большой», рукав к рукаву, петлица к петлице. Винтовки на пирамидах прочищены и смазаны.

Одни только спящие фигуры портят все однообразие. Бойцы спят, как попало: кто на правом, кто на левом боку, кто свернулся калачиком, а кто и вовсе растянулся животом вниз.

«Хорошо бы, — думает дежурный, — уложить всех на один бок, разогнуть „калачики“. Вот командир удивился бы!»

Дежурный по роте садится у дежурного столика, под дежурной лампочкой, и начинает клевать носом.

Вьюшкин посмотрел на своего приятеля. Пугачев спит, обняв обеими руками подушку.

— Пугач, — шепчет Вьюшкин, — Пуга-ач!

Пугачев не шевелится. Вьюшкин, оглядываясь на задремавшего дежурного, соскочил с койки и сорвал с Пугачева одеяло.

— Витька, — шепчет Вьюшкин, — вставай, уговаривались ведь. Сам говорил…

— Ну его, — ворчит Витька, — я спать хочу.

— А карточка? Пойдем, дежурный не видит.

Толстый Пугачев поднимается и длинно зевает.

— Тише ты, чорт сонливый! — шопотом ругается Вьюшкин. — Сам говорил! А теперь — зевать? Пошли.

Пугачев окончательно приходит в себя.

— Отвертка есть?

— Есть, есть.

— Пулемет возьми.

Их шопот неслышно шуршит среди храпа.

Они осторожно взяли с пирамиды «Дегтярева» и потихоньку, на цыпочках, в одном белье, босиком, прошли мимо дремавшего дежурного, в ленуголок. Это отдельная комната в конце казармы. Пугачев включил свет. Их смешные тени засуетились на стене.

В окна заглянула черная летняя ночь. Пугачев положил пулемет на крытый кумачом стол. Портреты вождей, расклеенные по стенам, с удивлением смотрели на двух красноармейцев, которые среди ночи пришли в ленуголок, да еще с пулеметом.

— Ну, — сказал Вьюшкин, — начнем.

— Ага, — ответил Пугачев.

Вчера, на вечерней поверке, старшина достал из-за обшлага папиросную бумагу. Не думайте, что он собирался курить.

— Стоять вольно, слушайте приказ.

«На 24 мая назначаются ротные состязания по быстрейшей разборке и сборке легкого пулемета системы Дегтярева. Бойцы, показавшие лучшее время, будут премированы».

Мы любили нашего старшину за веселость и добродушие. Иногда, правда, он напускал на себя строгость. А ругался он всегда весело.