Авром Суцкевер - Избранные поэмы и стихотворения

Редко, единожды в детстве, слепя многоцветьем, слетает
Ангел со звездных высот, и напев его впредь не смолкает.
Чуть показался на нашем — стремглав на свое пограничье,
Знак лишь остался над крышами хутора — перышко птичье.

Ангел совсем непростой: ради мальчика вылазка эта!
Чудо! Не перышко — голубь над снежным магнитом рассвета.
Голубь родился едва и летать не успел научиться,
Падает, падает он, серебристой спиралью кружится.

В горсточке-гнездышке мальчик его согревает, целует,
Дышит на плюш его белый, и плюш, как под солнцем, воркует,
Учит летать его мальчик, туманы проклевывать ловко.
— Спас ты меня, мой родной, — белый голубь кивает головкой. —

Что же ты хочешь в награду — чур, только не мешкай с ответом —
Тайну моей белизны, оберег, снег зимою и летом?
Мальчик в ответ, как во сне: «Прилетай, моя птичка родная,
В дождь, или снег, или пламя, едва только крикну тебя я».

Звуками губы полны, как темницы морей — жемчугами.
Губы молчанье хранят. Нож над их немотою — веками.
— Детства дитя, голубок, дай наречье губам, дай реченье,
Плачу созвучий внемли, чтобы сна не померкло свеченье.

Вдруг — поцелуй на губах. Кто я? Где я? Темницы вдруг сами
Вскрыли засовы, и нож искромсал немоту полосами.
Перлы, и перлы, и перлы, с таинственным шорохом моря
Градом срываются с губ: жемчуг страха, жемчужины горя.

…В лоб мне, что гвозди в каблук, забивает кузнечик травинки,
Луг зеленеет на лбу, мне на щеку роняя слезинки,
Квохчут повсюду зарезанных куриц печальные души,
Спиртом горящим растаявший снег заливает мне уши.

Кто напоил мои пальцы? Им строчка никак не дается:
«Сила всего, что уходит, во мне, как зерно, остается».
Голубь, ты мне подарил, словно зеркало, листик бумаги,
Стадо растерянных слов осенил ты крылами отваги!

Листик бумаги, ты памятник, вьет в тебе гнездышко птица,
Листик, в тебе, а не в мраморе, вечны приметы сновидца.
Там, где созвучья гудят, где разбухшею глиною — форма,
Слабые блестки силлаб я ищу голубку для прокорма.

С лампою спелся закат. Под магической лампой ночною
Храм я из звуков-костей на крови моей пролитой строю.
Он не допел Свое Слово: порядка от слов не добиться!
Заперта в бронзовой бездне, поэзии лава томится.

Здесь я один дирижер, мне тишайшая служит капелла,
Души приходят с дождем и сочатся сквозь трещины мела.
Вишни, велю вам, довольно тесниться в древесной одежде!
Лучше в словесной, ступайте в слова, там теснитесь, как прежде.

Червь появляется в храме, чурается чудо-новинки.
Вишни? Да, вишни в словах царапают рот, как песчинки.
Голубь воркует по-братски: «Ждут вишни твоих повелений,
Ты здесь пробирщик и мера, наследник бесследных видений».

Кто ты, моя танцовщица, не дочь ли ты скрипки кленовой?
Ты, что станцуешь еще над моей черепушкой садовой,
Бродишь в бреду, лунатичка, в рубашке ночной серебристой,
Прочь убегаешь волной в перепляске миров леденистой.

Много я знаю лекарств, чтоб небесную сбить лихоманку —
Лунный мальчишка влюбился в мою танцовщицу, беглянку.
Брошу в него я копье, как Саул, — только пятки сверкнули,
Песней хочу оплести, он в ответ — две серебряных дули.

Ставни я ставлю двойные — скрыть счастье от глаза людского…
Ставни двойные на сердце не скроют ее от Другого.
Прочь ее тянет из храма обманщик прекрасным подарком,
Вижу — она на Луне и танцует на краешке ярком.

— Голубь, Луну попроси, чтоб она так сполна не пылала,
Голубь, летать научи ты плясунью мою для начала!
Дам тебе зернышек я, ты уж там позаботься, чтоб вдруг не
Пала она на шипы, если падать, так лучше на грудь мне.

Строишь и строишь свой храм, привязав солнце-разум к отвесу,
Выпрыгнет бес из огня — голубок твой достанется бесу.
Свет станет серым. Все краски покроются вдруг лишаями.
Храм твой сгорит, и столпы разбегутся из храма зверями.

Детки, пичужки твои, превратятся в пустые скелеты,
Яд будет в каждом созвучье, отравятся ядом поэты,
Лица на шеях, как тени больших топоров, заострятся…
Счастливы лишь мертвецы, если тело и сталь породнятся.