Борис Мандель - Всемирная литература - Нобелевские лауреаты 1957-1980

Чеслав Милош остается для российского читателя чуть более отдаленным, чем он того заслуживает: у нас изданы только две его большие книги, остальное остается на долю журналов и антологических сборников…

В этом доме в Кракове прошли последние дни Ч.Милоша

На родине же его популярность сравнима с популярностью Мицкевича, это почти современный полякам собственный Пушкин. Но при этом он был одним из последних, если не последним настоящим поэтом ХХ века. Дело в том, что не только в России поэт был больше, чем поэт. Бытие настоящего живого классика состояло из прихотливого жизненного пути (для настоящей славы хорошо подходило изгнание), а кроме стихов, составивших ему славу, он должен говорить прозой – неторопливо перебирая отвлеченные материи.

Судьба Милоша, действительно, содержала все необходимые горькие компоненты – он был настоящее «дитя Европы, получившее по завещанью готические соборы, церкви в стиле барокко, синагоги с картавым клекотом горя, труды Декарта, Спинозу и громкое слово честь »…

Ограниченный

Познания мои невелики, ум короток. Я старался, как мог, учился, читал множество книг – и ничего. Книги в моем доме выплеснулись за пределы полок, грудами лежат на мебели, на полу, загромождают проходы. Я не могу, разумеется, все их перечесть, а мои волчьи глаза всё жаждут новых названий. Но, чтобы быть точным, ощущение собственной ограниченности не является чем-то постоянным, оно возникает лишь время от времени, вспышкой, – осознание узости нашего воображения, словно бы кости нашего черепа были слишком толсты и не позволяли разуму обнять того, что должно быть ему подвластно. Я обязан знать все, что происходит сейчас, одновременно в разных точках Земли, я обязан быть способным проникать в сознание моих современников и людей на несколько поколений вперед, а также тех, кто жил две тысячи и восемь тысяч лет назад. Обязан, и что с того?

Неподконтрольно

Он не мог контролировать своих мыслей. Они блуждали, где хотели, и когда он наблюдал за ними, ему делалось страшно. Потому что не были то добрые мысли, и, если судить по ним, сидела в нем жестокость. Он думал, что мир слишком переполнен горем и люди заслуживают того только, чтобы перестать существовать. Вместе с тем он подозревал, что жестокость его воображения и творческий импульс каким-то образом связаны.

На месте творца

Если б дана была тебе власть сотворить мир заново, ты бы думал и думал, пока, в конце концов, не пришел к выводу, что не выдумать ничего лучше, чем-то, что существует. Сядь в кофейне и смотри на проходящих мимо мужчин и женщин. Согласен, это могли быть создания нематериальные, неподвластные течению времени, болезням и смерти. Но именно бесконечное богатство, сложность, многообразие земных вещей происходит из заключенных в них противоречий. Разум не имел бы привлекательности, если бы не все то, что напоминает о его привязанности к материи: бойни, больницы, кладбища, порнофильмы. И наоборот, физиологические потребности подавляли бы своей животной тупостью, если бы не играющий, парящий над ними разум. Проводница сознания, ирония не могла бы упражняться в своем излюбленном занятии – подглядывании за телом. Выглядит так, что Творец, этические мотивы которого люди научились ставить под сомнение, руководствовался, прежде всего, желанием, чтобы было как можно интереснее и забавнее.

Вместо

Он восхищался и завидовал, но никому из тех, кто, как и он, отдавал себя искусству. Рядом с ним по земле ходили подлинно великие, силой милосердия, сочувствия и любви, святые герои. У них было то, чего ему больше всего недоставало и в нехватке чего он был похож на своих товарищей-художников.

Ведь искусство, как он знал, требует полной отдачи, которая есть, увы, отдача себя в неволю нашему эго. Находя в себе чуть ли не детский эгоизм, он утешался мыслью, что не является в своей профессии исключением, но что они все также носят изъян неполноценной человечности.

Если я родился таким, что тщетно бы искал очищения и освобождения, – сказал он, – то пусть, по крайней мере, мое дело искупит мою слабость и поможет прославлению в людях великолепия души.

Почему стыдно?

Поэзия – дело стыдливое, ибо начинается чересчур близко к занятиям, которые именуются интимными.