Марианна Басина - Далече от брегов Невы [без иллюстраций]

Это было так неожиданно и так нарочито, что Пушкин не знал, что и думать. Он бросился к начальнику канцелярии Казначееву. Но добрейший Казначеев только руками развёл. Он и сам, как мог, оттягивал выполнение приказа графа. Поговорить с Воронцовым попытался приехавший в Одессу Вигель. Но стоило ему начать этот разговор, как Воронцов побледнел, губы у него задёргались и он сказал тоном, не терпящим возражений: «Любезный Филипп Филиппович, если вы хотите, чтобы мы оставались в прежних приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце».

Воронцов больше не скрывал своего отношения к Пушкину.

22 мая Пушкин получил предписание выехать в Херсонский, Елисаветградский и Александрийский уезды Екатеринославской губернии. Он не стал противиться. Скрепя сердце поехал. Послушал доброжелателей. Но пробыл в отсутствии не месяц, как полагалось, а лишь одну неделю. Вернувшись, сделал то, на что рассчитывал Воронцов, совершил поступок, который в Петербурге сочли за дерзость, неблагодарность и «дурное поведение» — подал прошение об отставке, об освобождении от службы.

Расположенный к Пушкину, умудрённый опытом, Казначеев пытался удержать его от опасного шага. Но оскорбительная выходка Воронцова сыграла свою роль. Пушкин прошение подал, а Казначееву написал: «Мне очень досадно, что отставка моя так огорчила вас, и сожаление, которое вы мне по этому поводу высказываете, искренно меня трогает. Что касается опасения вашего относительно последствий, которые эта отставка может иметь, то оно не кажется мне основательным… Поскольку мои литературные занятия дают мне больше денег, вполне естественно пожертвовать им моими служебными обязанностями… Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моём отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу-англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной. Единственно, чего я жажду, это — независимости (слово неважное, но сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь её».

Александру Ивановичу Тургеневу Пушкин писал: «Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку; с нетерпением ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое». Это письмо Пушкин отправил с оказией, доверить почте побоялся.

А Воронцов был доволен. Нессельроде писал ему: «Я представил императору ваше письмо о Пушкине. Он был вполне удовлетворён тем, как вы судите об этом молодом человеке, и даст мне приказание уведомить вас о том официально. Но что касается того, что окончательно предпринять по отношению к нему, он оставил за собою дать своё повеление во время ближайшего моего доклада».

Участь Пушкина решалась, но совсем не так, как он надеялся.

В Одессе прошёл слух, что, вернувшись «с саранчи», Пушкин будто бы подал Воронцову такой отчёт:

Шутливый экспромт Пушкин сочинил, но им не ограничился. Он заклеймил Воронцова эпиграммой:

Это звучало тем более обидно, что Воронцов всё ещё был и «полу-генералом» — никак не мог получить «полного».

С Воронцовым был окончательный разрыв.

Не зная всех козней, перипетий, хитросплетений, Пушкин надеялся на лучшее.

Он выйдет в отставку, обретёт независимость и уже без помех станет делать своё дело. Несмотря на все треволнения, он писал и «Онегина» и новую поэму — «Цыганы».

Лето в Одессе обещало быть скучным, надежде уехать в Крым с «пропастью дельного народа, женщин и мужчин», о которой писал он Вяземскому, не суждено было сбыться.

Воронцов, откупивший у Ришелье Гурзуф, пригласил туда множество народу, но, конечно, не Пушкина. Пушкин остался в пыльном городе, а корабль (яхта Воронцова) уносил не только графа и его гостей, но и Елизавету Ксаверьевну.