Елена Шолохова - Девять жизней

Я с трудом выдержал эти двадцать минут, но наконец звонок возвестил о начале второго акта. С замиранием сердца жду…

«Жалоба Ингрид» открыла вторую сюиту, начавшись с аллегро фуриозо [55] Быстро, бодро, неистово. . Затем на смену неистовым, яростным тактам пришло ламенто [56] Печально, жалобно. струнных – и я снова вижу себя на сцене, но не здесь, не сейчас. А где и когда? Неясно… Перед глазами – гриф, левая рука сжимает нижнюю деку, правая держит трость смычка. Натянутый волос касается струн, рождая чудные звуки…

Это мука, наслаждение и мука. Ещё нечёткие, обрывистые воспоминания влекут и в то же время вызывают безотчётный страх, но я, как полуслепой, тянусь из уютной мглы к свету, что больно режет глаза и вызывает слёзы.

Седьмая жизнь… Я вспомнил! Я был музыкантом! Я играл на скрипке! Я солировал в Гранд-Опера! Весь Париж сходил от меня с ума! Вся Франция! Про меня говорили – скрипач от Бога. Господи, я был тем, кем сейчас бываю лишь в мечтах. Почему же тогда именно это воплощение будит во мне столь тяжкие предчувствия? И, будто в ответ на мой вопрос, смертельной стрелой меня пронзила мысль – Жан-Антуан Бланк. Так меня в той жизни звали. Это имя красовалось на концертных афишах. Это имя повторяла каждый раз утопленница из моих видений, когда тянула руки ко мне. Жан, Жан, Жан… Я содрогнулся от внезапного озноба. В тёплом зале мне вдруг стало холодно. Звуки музыки стихли, словно я погрузился в вакуум.

Раньше я считал, что неизвестность хуже всего, думал, буду готов к любым сюрпризам, лишь бы вспомнить, лишь бы узнать… Но теперь я чувствовал себя как обречённый, как приговорённый к казни, без шанса даже на самую слабую надежду.

Словно неживой, я досидел до конца второго акта, потом покорной марионеткой поплёлся вслед за матерью в гардероб. Там она всё-таки встретилась со своим директором и его супругой и принялась расхваливать музыку, при этом коверкая имя Сольвейг на все лады. Но поправить её у меня не было сил. Я и передвигался-то еле-еле, словно выжженный изнутри. Автоматически кивал, когда жена директора о чём-то меня спрашивала, – не знаю, может, и невпопад.

На улице вьюжило. В жёлтых пятнах фонарей выплясывали неведомый зловещий танец снежные вихри. Тоскливо подвывая, ветер забрасывал пригоршни колючего снега за воротник. Нутро автомобиля промёрзло, и неизвестно, от чего меня знобило сильнее: от страшного открытия или теперь уже действительно от холода.

Мама включила печку, но я всё никак не мог согреться, так и доехал до дома, дрожа. А ночью проснулся в поту. Я задыхался. Всё тело ломило, я горел. В горле застыл крик ужаса. Сон был пугающе реалистичен. И даже открыв глаза и включив бра, я никак не мог избавиться от жутких картин и не менее жутких ощущений.

Я видел со стороны молодого мужчину, совсем не похожего на меня, – статного, элегантного и, бесспорно, красивого, но при этом мне было известно наверняка, что он – это я, в том самом седьмом воплощении. К двадцати трём годам я покорил своей игрой Париж и всерьёз готовился к завоеванию мира. Я купался в славе и обожании, но беззастенчиво изводил всех вокруг вечными капризами. Мол, творческая личность, талант – всё можно. Как в омут бросался я в скоротечные романы, но быстро остывал, потому что по-настоящему любил лишь свою скрипку, созданную руками Карло Бергонци.

Я беседовал с ней, как с живой, нежно оглаживал, ласкал её жильные струны, сдувал пылинки. Ну а девичьи разбитые сердца меня не волновали совершенно.

То же случилось и с той девушкой, теперь я знал – её звали Мари Сен-Клер. Миленькая. Виолончелистка. Звёзд с неба не хватала. Впрочем, тогда я так думал почти обо всех. Меня подкупило её безграничное обожание, но и это вскоре приелось. В конце концов мимолётная связь закончилась рыданиями и ссорой.

Я снова видел тихую заводь пруда и двоих в лодке. Только теперь знал, что один из этих двоих – я. Самоуверенный, надменный, бездушный. Как я мог быть таким?

Мари не сердилась – она страдала. Неистово, всем сердцем, как умела. Даже обвинения, что прорывались сквозь горестные всхлипы, были не злобой, а лишь всплеском отчаяния. Я слушал горячие слова любви, мольбы и упрёки и откровенно скучал, постепенно раздражаясь всё сильнее и кляня себя за то, что согласился на эту лодочную прогулку.

Вода стояла неподвижная. Кругом ни звука, ни дуновения ветра. Казалось, сама природа замерла в ожидании близкой беды. Словно мёртвый штиль перед бурей. Я взялся за вёсла и сухо сказал: