Мила Нокс: Игра в сумерках

Волкодав прижал меня к кирпичной стене. Он не бросался, но словно давал понять: если вздумаю убегать – перегрызет глотку. Я медленно обернулся. Передо мной стоял человек. Я его сразу узнал: такой, каким описывал Думитру. Спутанные космы, злобные, налитые кровью глаза. Черноволосый цыган. Чучельник. Ружье в его руках было направлено прямо на меня. На какое-то мгновение мне показалось, что он сейчас меня застрелит. Но Цепеняг только сплюнул, насупил брови и сказал хриплым голосом:

– Иди за мной.

Под прицелом ружья я потащился к дому. Онемевшую ногу жгло и дергало. Позади следовал пес, и не было речи о том, чтобы убежать. Я кипел от злости. Меня предали. Секунда – я был бы по ту сторону забора! Секунда! Что Гелу стоило подождать, протянуть руку второй раз? Даже с раненой ногой я легко бы перемахнул этот чертов забор! Он не пожелал ждать даже секунды! Чтоб он провалился!

Мы подошли к калитке. Мелькнула мысль, что Цепеняг меня отпустит – вот так просто. Но так, конечно, мог подумать последний дурак. Чучельник хрипло спросил:

– С тобой был сын Круду? Как его там, Дмитриу или Думитру? Я видел его черноволосую голову.

Я молчал.

– Значит, так?

И он отвел меня в полицию.

Следующие полчаса я провел словно в пытке. В полицейском управлении Цепеняг рассказал, что компания подростков вломилась к нему в дом и пыталась украсть коллекцию старинных часов. Он сказал, что мы нанесли оранжерее большой ущерб – разбили стеклянную дверь и уничтожили множество уникальных растений. Полицейский, высокий мужчина с кобурой на поясе, смотрел так сурово, как, бывало, смотрел отец, и мне хотелось провалиться сквозь землю. Я молчал, опустив голову.

Полицейский подошел ко мне вплотную. Повисла тишина.

– Кто был с тобой? Скажешь – пойдешь домой. Или сядешь под замок с другим вором. Говори, и мы тебя отпустим.

Я молчал.

– Мне нужны фамилии и имена твоих дружков.

Имена и фамилии… моих дружков… Я подумал о том, что Думитру даже в голову не пришло проследить, все ли перелезли, – он скрылся, едва увидел Чучельника. Причем он сбежал первым оба раза – и от собаки, и от Цепеняга! Подумал о том, что Гелу называл меня другом и «своим парнем», а потом не удосужился подождать секунду, чтобы втащить меня на забор. Ему было плевать.

А то, как он оттолкнул меня в оранжерее! Я помог ему подняться, вытащил из-под пса в последний миг, хотя тварь могла откусить мне руку, так она была близко! Но Гелу хотел спасти только свою задницу. И все другие. Им было плевать, сожрет меня пес или нет, цыган просто застрелит меня или сделает чучело, – им было плевать. Каждый хотел спасти только свою шкуру. Они не были друзьями. Они меня предали.

Я злился, и мне хотелось их унизить и поставить на мое место. Нога горела, сердце бешено колотилось. Кровь прилила к лицу, волосы неприятно липли к потному лбу. Все тело ныло от ссадин и порезов, на руке запеклась кровь, – видимо, собака все-таки укусила, а может, содрал кожу о кирпич, когда прыгал на забор. Меня замутило от ненависти и жутко захотелось, чтобы они почувствовали то же. Все равно мы никогда не будем друзьями.

И я сделал то, что от меня хотели. Назвал имена. Все, какие вспомнил, даже родителей. Всех, кого ребята упоминали. И мне стало легче – совсем чуть-чуть, но эта месть оставила привкус радости во рту, хотя там было полно крови. Теперь их найдут. Они заслужили – я знал, что прав. Безоговорочно прав. Когда я сказал: «…и Думитру Круду», Цепеняг удовлетворенно кивнул.

– Кажется, Думитру уже пятнадцать, – заметил он.

– Пятнадцать? Вот как? – Полицейский все записал и наконец обратился ко мне: – Выходи. Отвезу тебя к родителям.

У меня болела нога, и грудь сдавило яростью, но от последней фразы я пошатнулся. Это было хуже всего случившегося. Я был готов остаться здесь на ночь или на неделю, лишь бы полицейский не узнал, кто мой отец, – но было поздно…

Полицейский стучал в дверь моего дома, а я едва стоял на ногах, мечтая оказаться где угодно, только не здесь. Когда дверь отворилась и на крыльцо упал свет из комнаты, полицейский было заговорил, но осекся – на пороге стоял отец. Он смотрел на нас. И я знал – он смотрит не на полицейского, а на меня. Хотя я не мог знать наверняка. Лицо моего отца скрывала черная ткань.

20 марта

Я думал, что больше их не увижу. Прошла всего пара дней, но казалось – вечность. Я надеялся скоро совсем их забыть – Рыжуна с порезом на лбу, угрюмого Думитру, трусливого Гелу… Но я ошибся.