Эдуард Веркин - Кошмар с далекой планеты

– Не, не настоящая, – не согласилась Аврора. – В настоящей всегда сокровища, а мы до сокровищ не добрались…

– Может, еще доберемся…

Аврора с сомнением помотала головой.

– Нет, что-то не так… Я посмотрела – надувной лодки нет.

Аврора перешла на шепот.

– Зачем нам надувная лодка?

– Ты что, не понимаешь? – Аврора стала говорить еще тише. – Мы попались. Эти двое…

– Один из них не человек, – перебил я. – Серебро… Может, оно неправильно действует? Почему оно подействовало только на одного…

– Как бы то ни было, но один из них… Надо определить который. Как? А лучше бы убраться… Тут нет ни спасательных кругов, ни лодок… Почему-то… Я даже знаю почему. Я знаю. И чей это катер? Откуда он?

– Кто-то там говорил, что на катере ходил за рассветами… То ли кто-то из них врет, то ли вообще тут все перепутано… Сколько до места?

– Пятнадцать километров, – ответила Аврора. – Всего лишь…

– Если бы не МоБ, если бы не разлив, если бы не… Слишком много «если». С лодки нам не убраться.

– Надо наверх, – сказал я, – а то еще заподозрят…

Аврора кивнула.

Я повернулся к лесенке и уже протянул руку к дверце, ну или как тут все называется, и пальцем уже почти дотронулся, но тут дверца открылась. Невежливо так, пинком будто, как в старину, как в Лотарингии. Я даже подумал, что на наш катер настоящие пираты высадились, чего в жизни не случается?

Но это не пираты были, художники. Вернее, один. Художник. Деревянский. Наш. То есть первый.

Он пнул дверь еще раз, зевнул. Все, началось, я сразу понял. Глаза. Их повело желто-красным, верный признак. Взбесился.

– Резких движений не производить! – отчревовещал я Авроре. – Как при молнии шаровой!

А про себя подумал, что подцепившие бешенство молнии шаровой хуже во много раз. Молния может и в печку всосаться, мобильник не всосется никуда.

Аврора булькнула в ответ неразборчивое, так и не опознал – это знак какой или просто желудок у нее расстроился?

Было с чего расстроиться, конечно, Деревянский был страшен. Нет, не наружно, по-другому. В наши спокойные дни опасности, конечно, есть. Но другие. Опасности никогда не исходят от людей. Стихия, вздорные научные опыты, случаи несчастные. Но вот так, чтобы один человек собирался другого топором обтесать… Такого уж лет двести, наверное, не случалось. Поэтому Деревянский пугал.

– Вот и я ему говорил, – подхватил Деревянский. – Не делай резких движений, а то скользко тут…

Деревянский подергал себя за отсутствующую бороду.

– А он делал. Убить меня хотел, между прочим. Кастет у него в кармане…

Кастет. А у самого рука за спиной. Наверное, как раз тот самый кастет.

– Он мне с самого начала не понравился, – сказал художник и почесался с грацией обезьяны. – Оба они мне не понравились, уроды…

– Где другой? – спросил я.

– Какой другой? А, этот…

Деревянский подышал в кулак, пошевелил пальцами в воздухе, как плохой пианист в марсианской филармонии. Потом еще подышал и еще пошевелил. И тут меня как бы и осенило, стрельнуло в голову, догадун прошиб. Пальцы! У него шевелились пальцы. Все! В том числе и мизинец! Они были сломаны, этот дурацкий хруст до сих пор стоял у меня в ушах, мизинцы на людях так быстро не заживают. А тут все в порядке.

Фантом. Бешеный Фантом!

Аврора тоже. Догадалась. Смотрела на пальцы.

– Мерзкий тип, – Деревянский поморщился. – Изображал зачем-то меня… И тот, другой тоже… Переоделся… И вы тоже мерзкие типы, вы мне сразу не понравились…

Деревянский в третий раз сжал кулак. А потом…

Потом случилось то, что я видел, по крайней мере, в нескольких антикварных фильмах. Медленно, медленно, будто вытаскивая заржавевшую саблю, Деревянский показал из-за спины другую руку. С топором.

Аврора охнула. Топор был страшный. Широкое лезвие, красная рукоять, а на обухе еще и багорик, такой острый шип, с помощью которого…

Аврора ойкнула. Деревянский улыбнулся и декадентски проверил остроту лезвия на ногте. Я начал прикидывать, как лучше отсюда выбраться, и ничего прикинуть не мог. Лесенку перегородил взбесившийся живописец, а другого выхода не было вовсе, ни тебе окна, ни тебе балкона.

– Закаты тут грандиозные, – Деревянский взвесил топор на руке. – Просто…

Какое все-таки мерзкое соотношение – красное с желтым смешивается в отвратительной пропорции, тошнит.

– Что-то у меня в голову стреляет, – пожаловался Деревянский и взялся за рукоять уже обеими руками.

Так вот всегда и бывает, палитру и топор разделяет промежуток в семнадцать нанометров, художники они вообще так, порисуют немножко, затем за оружие, бегают за народом, рожениц пугают, листва осыпается.