Наталья Смирнова - Москва Нуар. Город исковерканных утопий

Его мечты не шли дальше этого выстрела — но в своих видениях я опускался перед ним на колени, целовал дымящееся револьверное дуло, а потом осторожно брал в рот другой ствол, взведенный и готовый к выстрелу.

Засыпая, я держу Яна за руку и думаю: сегодня мне казалось — Яна нет со мной, как будто он думает о чем-то другом, даже не о Революции, суровой деве, к которой я давно не ревную, а о каком-то другом юноше, может быть, моложе меня на год или два, двадцатидвухлетнем красавце с вьющимися светлыми волосами — и вот в полудреме я вижу нас троих, а потом Ян уходит куда-то, мой новый любовник целует меня в губы — и тут меня будит голос Яна, и я не сразу понимаю, что он сказал, но когда понимаю — то еще крепче сжимаю его руку — и окончательно просыпаюсь.

— Я нашел ее, — говорит Ян. — Я нашел графиню.

Было совместное совещание по борьбе с бандитизмом — милиция, УгРо, ОГПУ. Когда закончили, Ян вышел на улицу — и увидел девушку. Она стояла, облокотись на ограду, стояла почти неподвижно — и во всей ее фигуре была какая-то буржуазная утонченность, какой-то старорежимный аристократизм. Она была неуместна здесь, среди сильных мужчин в кожанках. Надо спросить документы, подумал Ян, но в этот момент незнакомый сотрудник УгРо подбежал к девушке, обнял и поцеловал в губы.

Ян отошел, чтобы не привлекать внимания, только потом спросил, кто это там целуется? — и в ответ услышал фамилию мужчины.

Все остальное было делом техники. Ян навел справки, узнал, кто это. Вроде герой Гражданской войны, борец с бандитизмом, заслуженный товарищ. Правда, насчет девушки пришлось покопаться. Студентка Университета — ну, тогда Ян зашел на факультет, проверил документы — вроде все нормально, из работниц, но фамилия его насторожила. Он пошел по адресу, где она жила с матерью и сестрой. Революционное чутье не обмануло, усмехнулся он. В домкоме, увидев его мандат, все рассказали. Из бывших. На заводе недавно, пошла, значит, чтобы в Университет пролезть.

Дворник вызвался показать, где они жили раньше, оказалось — в собственном доме. И там, не веря своим ушам, Ян услышал: жена и дочки покойного графа.

— Я еще документы соберу, — говорил он, а я чувствовал, как дрожат пальцы в моей ладони, — и доклад товарищу Меерзону: мол, представительница эксплуататорских классов скрыла при поступлении в Университет происхождение и с преступной целью вступила в связь с сотрудником рабоче-крестьянской милиции. А это — вышка, поверь мне, Витя, я сумею написать.

Я прижался к Яну всем телом, впитывая его дрожь.

— Что же ты молчал? — прошептал я. — Ведь это — подарок нам с тобой.

— Да, — серьезно ответил Ян, — к дню рождения Революции.

Годовщина была только на следующей неделе, но я понял: Ян уже считает дни до своего прощайте, графиня! — и алая роза расцветет на белом платье.

Он говорил день рождения Революции, словно Революция была человеком, женщиной, в которую он влюблен. Я любил в нем это рыцарство, эту безответность, бесплодность, холодное пламя неземной страсти, пожирающее изнутри. Мы оба для Яна были любовниками Революции, а наша близость — всего лишь попыткой приблизиться к Ней, для него — новой попыткой, чтобы после долгих лет войны и расстрельных списков заменить предсмертные крики — криками наслаждения, а свинцовое семя нагана — высыхающим на моих губах семенем нашей любви.

Утром я смотрел, как Ян одевается. Он повернулся ко мне спиной, а я глядел на ягодицы, округлые, упругие, приподнятые, глядел на шрам между лопатками, на широкие плечи… Нежность, возбуждение, дрожь — я подбежал и поцеловал коротко стриженный затылок.

Ян улыбнулся через плечо:

— Не сейчас, Коля, мне надо идти, да и тебе тоже.

Да, я тоже ходил на службу. Неинтересная конторская работа — если бы не встреча с Яном, моя жизнь осталась бы такой же блеклой, как бумаги, которые я перебирал. Я презирал свою работу, хоть Ян и говорил: это тоже служение Революции.

Я оделся, хотел выйти вместе — впрочем, Ян не стал меня ждать.

— Спешишь в своей графине? — спросил я.

— К нашей графине, — улыбнулся он уже на пороге.

Я часто думаю: эти слова были лучшим любовным признанием в моей жизни, прекрасным эпилогом к нашему роману, прощальной точкой, в череде ночей, пахнущих семенем и оружейной смазкой, долгих ночей, которые мы делили на двоих, как делили на двоих Революцию, эту суровую Богоматерь; как делили графиню — белоснежного агнца, обреченного на заклание во имя Ее.