Наталья Смирнова - Москва Нуар. Город исковерканных утопий

Я двигаюсь все быстрее, ладонь на затылке не дает передохнуть, губы зудят сладкой болью — я прижимаюсь к Яну всем телом, а из глубины моего сердца поднимается заветное слово, пробегает по кровеносным жилам, взлетает по горлу, шире раскрывает рот неистовой, колдовской командой пли! — и вот уже клейкая струя семени взрывается в моей голове.

В гимназии на уроке Закона Божьего нас учили: семя умрет и принесет много плода. Семя Яна — мертвое семя, белесым налетом застывает у меня на губах. Плоды, которое оно приносит… они прекрасны, эти плоды — и слезы текут по моим щекам. Тогда он убирает ладонь с затылка, садится в кровати и рывком подтягивает меня к себе. Липкими губами я утыкаюсь в плечо, его рука лениво скребет мою спину.

Тогда Ян начинает говорить. Он вспоминает Гражданскую войну, Кронштадтский мятеж, Антоновские бунты, контрреволюционные заговоры. Он рассказывает, как прошел день.

День проходит в скучных, будничных заботах. Составление списков, диктовка телеграмм, выслушивание докладов, доносы, допросы, резолюции, решения. Теперь Ян почти никогда не расстреливает сам — пусть другие поработают, говорит он. В начале нашей связи я спросил, помнит ли он, сколько человек убил, — и Ян ответил: в бою не считаешь, а когда пускали на дно баржи — тем более никто не считал.

Иногда я говорю себе: сейчас я плачу на груди мужчины, который убил людей без счета, — и мое сердце грохочет, как молот. Спрашиваю:

— Ты мог бы расстрелять меня?

— Конечно, — Ян обхватывает меня за плечи, — конечно, мог бы. Я расстреливал мужчин, с которыми спал. Они были изменники. Я служу Революции, а ты понимаешь, Коля, Революция не прощает измен.

Я не спрашиваю о мужчинах, с которыми он спал. Я боюсь, он тоже не помнит их, как не помнит тех, кого убил. Я боюсь затеряться в перечне, длинном, как расстрельный список.

Я не спрашиваю, спал ли он с женщинами. Эта мысль непереносима: представить Яна с женщиной, вообразить, как его могучий орган погружается в затхлое мокрое человеческое нутро. Женская секреция омерзительна, словно ржа, разъедающая ствол орудия. Не могу представить, как семя Яна, семя смерти, вливается в женское лоно, тошнотворный источник новой жизни.

Я бы хотел всегда держать орган Яна в руке или сжимать его губами — чтобы знать: ни одна капля его семени не оплодотворит женщину. Маленькие дети — омерзительны, их визги — пародия на неудержимые крики страсти, их вонючие пеленки, коляски и чепцы — мрачное пророчество о старческом бессилии, до которого я не доживу.

Когда-нибудь утром я увижу: мой орган слабым червем дремлет между бедер. Когда-нибудь вечером при виде мужской наготы он не воспрянет, останется сморщенным и жалким. В тот день я пойму: вот пришла моя старость. И я попрошу Яна — потому что Ян всегда будет рядом, всегда будет молодым — внести меня в расстрельный список и — в память нашей любви — самому вывести в расход.

Сейчас Ян почти никогда не принимает участия в расстрелах. Я берегу патроны, шутит он. Просто у меня есть мечта: хочу расстрелять графиню. Настоящую графиню.

Когда он впервые сказал об этом, я испугался. Представил какую-то великосветскую любовную историю: маленький Ян — мальчик на побегушках, графиня, которую он вожделеет (или которая вожделеет его), старый граф, в полумраке супружеской спальни раскрывающий Яну тайны однополой любви, женский силуэт на пороге, крики, истерика, может быть — полиция или порка на конюшне, клятва отомстить, подпольные ячейки, партия большевиков, революция, война, ЧК, расстрельные списки, мои слезы на плече…

В тот раз Ян успокоил меня:

— Понимаешь, — сказал он, — я никогда не видел настоящую графиню. Только в кино. Вот хочу посмотреть, как графини ведут себя перед смертью, как умирают, какого цвета у них кровь.

— У аристократов — голубая, — пошутил я, но Ян ничего не ответил. Я увидел, как снова напрягся его орган, и в приступе ревности сжал его рукой, а ногти Яна впились мне в спину. Потом он разжал мои пальцы и засмеялся: Ты что, ревнуешь? Хочешь, я возьму тебя, когда мы будем отправить ее к Духонину в штаб?

С тех пор мы часто говорили об этом. Мечта Яна стала моей мечтой. Мы представляли, как мы нашли графиню: шпионку, заброшенную белоэмигрантами из Парижа; скрывшуюся аристократку, переждавшую революцию в каком-нибудь тихом особняке; замаскировавшуюся под крестьянку, рабфаковку или студентку. В день расстрела она была в белом платье с кружевами, с зонтиком от солнца в руке, в черных туфлях с высокой шнуровкой и низким каблуком. Иногда мы вели ее по кирпичному коридору к последней стене, иногда выводили на снег во двор ЧК (я знал, там давно не расстреливают, но в мечтах почему-то видел, как она идет, проваливаясь в снег, по этому двору), иногда мы вывозили ее за город, на берег Финского залива. Даже в мечтах Ян не давал мне самому привести приговор в исполнение — я только подавал наган, и тогда Ян, прищурив глаз, не спеша наводил дуло, а графиня бледнела, иногда дрожащей рукой раскрывала зонтик или роняла в снег, закрывая лицо руками в длинных — по локоть — белых перчатках. И Ян всегда говорил: Прощайте, графиня! — и семя смерти вырывалось из ствола, а белое платье краснело, пропитываясь кровью, обычной алой кровью, такого же цвета, как у всех, кого Ян расстрелял.