Юрий Черняков - Чудо в перьях

Она заплакала.

— Ну хоть ты… Дай мне сначала какое-нибудь задание или нагоняй за испорченное письмо… Или за жидкий чай. И я твоя! Сделай, милый, Мария поймет, если узнает.

— Успокойся, — сказал я. — Что-нибудь придумаем. А твой только что отсюда пробивался с боем.

— Попали, нет? — спросила она с надеждой в голосе.

— Очень изворотливый! — сказал я. — Все-таки многолетняя практика. Но все равно — нельзя! Все-таки власть. Радимов нас распустил, а он, бедняга, расхлебывает. Мы привыкли всем Краем сидеть у Андрея Андреевича на голове, свесив ножки. А он этого не принимает. Не привык пока.

— Сама бы чем в него запустила! — с чувством сказала она. — Ну везде лезет, где его не просят! А что это, а это вам зачем… Недоел до чертиков! Хоть бы ты что придумал. Невозможно же так!

— Ладно, — сказал я. — Звони, если что.

В машине, пока ехал домой, предался невеселым размышлениям. С приходом Бодрова стало все портиться и разваливаться, начиная с погоды.

Я уже говорил о бракованных презервативах, поступивших в ЭПД. Ведь явный саботаж и подрыв экономики страны! На чем еще заработаешь столь необходимую при любых реформах валюту? Заведение пришлось остановить, девушек отправили в отпуск, туристы возмущаются, требуют неустойку…

У меня в филармонии тоже ничего хорошего. Сероглазка снится по ночам. Особенно ее печальный с поволокой взгляд. Стараюсь быть с ней грубым, когда ясно вижу, как навострены уши у хора с оркестром…

Но не тащить же ее в машину! С ней бы сбежать в Венецию, в отель на берегу моря, чтоб по ночам прозрачные шторы развевались от бриза, а она смутно темнела на белоснежной пятиспальной кровати…

Но пока она так смотрит — музыка во мне будет звучать. И когда она снится — просто оглушает! Вскакиваю, просыпаюсь, бегу к роялю. Могу себе позволить такое. Чтобы этого лишиться, потерять навсегда? И Сероглазку, и мою музыку?

Кстати, приехали тут из столицы психиатры, чтобы разобраться в наших аномалиях. Может, говорят, у вас тут особые магнитные поля? Третий месяц исследуют, сначала Радимова часами выслушивали, статьи Цаплина читали, теперь за всеобщей охотой на Бодрова наблюдают, что-то записывая. И, замечаю, в глазах уже появился присущий только жителям Края блеск — смесь жлобства, азарта и уверенности в завтрашнем дне, не говоря о чем-то еще, определению не подлежащем и у каждого индивидуальном.

Нет, говорят, что вы! Какие там аномалии! Вы самые нормальные люди в мире. А уж свободолюбивые — просто слов нет. К вам со всего мира должны ездить для обмена опытом.

Этот разговор происходил в буфете филармонии после концерта. Вот вы, говорят, такой беспокойный из-за своей музыки. Нельзя вам так перегружаться, нельзя постоянно сигать из кипятка ирреальности в ледяную воду кажущейся реальности и обратно, так свихнуться можно. Хорошо бы выбрать что-нибудь одно. По глазам видим, что первое вам больше по душе, хотя музыка, конечно, не отпускает.

Дома меня встретили обеспокоенные родители. Марию увезли в роддом. И тут же позвонил из столицы Радимов.

— Что с Марией? — кричит. — У меня тут Совет Федераций. Ради Бога, говори побыстрей.

— Рожать увезли, — сказал я. — Вот только что.

— Ну я как чувствовал. Сегодня будет мое интервью для Би-би-си. Постарайся не пропустить. А когда родит, позвони, хоть бы узнать кого… Мальчика бы, а? Хочешь мальчика?

— Один черт, — сказал я и положил трубку. Меня больше интересовало — от кого, а не кого.

…Так вот в чем дело! Вот почему он срывал нам своими звонками наши обоюдные оргазмы, доводя Марию до исступления! Она, видишь ли, забывала о его существовании в эту минуту, и он это остро чувствовал, лез на стену, выл, кидался на пол и сучил ножками! Из-за нее, я тут вообще ни при чем. Сколько это бывало у меня с другими, в трех метрах от него, за дверью его кабинета, ни разу ухом не повел!

А что это я так обозлился? Ревную? Кого к кому? Все свои жизни он любил одну Марию и меня немножко. И значит, будет нас, как и прежде, доставать уже из столицы нашей Родины? Что толку, что я посрывал все «жучки» и потайные микрофоны, когда существует эта телепатия-психопатия, а у меня, кстати, ни малейшего беспокойства за любимую женщину в такую минуту, а есть желание все переломать в этом чужом для меня доме, где свое — только испуганные лица моих родителей, для которых существую пока что я, один на свете, но им нужен еще внук, они его ждут, как не ждали меня, и плевать, что от чужого дяди.