Юрий Черняков - Чудо в перьях

— Все сказал? — сурово спросил гость, поднимаясь. — И с такими мыслями ты собираешься возглавить страну?

— Ну, — кивнул Радимов, наливая ему и мне коньяку. — А ты мне, Рома, поможешь. Противодействуя мне! Словом, тебя мне будет не хватать. Твоих разоблачений и твоих оскорблений… Я дам тебе полный карт-бланш. Что скажешь?

Цаплин хватанул стакан, крякнул, помотал головой. Потом поднял глаза на Радимова. Даже сквозь затемненные очки были видны слезы.

— Но отдельная квартира мне там будет? Не обманываешь?

— А как же, милый, для чего мы власть брали? И дача со служебной машиной. И вертушка в кабинете. Будешь присылать мне на подпись полосы насчет моего соглашательства с мировой гидрой… Хватит жить в коммуналке с тараканами! И племянницу тоже пристроим с ребеночком. Дадим второе место для начала, а там поглядим. Ну все, Рома, все, дорогой. Давай работать. Мы еще не все просмотрели в твоей статье, что ты отсылаешь в органы. Вдруг есть какие-то ляпы? А это крайне нежелательно для будущего редактора солидного издания… И потом, мы не решили, кому дать третье место. Здесь тоже не должно быть случайных людей.

— А для чего тогда жюри? — подал я голос.

— Считаешь, что можно оставить на их усмотрение? — задумался хозяин. — Что ж, не будем связывать руки уважаемым людям. Что скажешь, Рома? Или ты о другом сейчас думаешь?

— Искуситель! — прохрипел тот, скорее уже для острастки. — Пользуешься моим положением, к каковому сам же приложил руку!

— Пользуюсь, Рома, — согласился хозяин. — Однако признай тот факт, что перечисленные блага создали вы, надсмотрщики.

Цаплин закрыл глаза, покраснев еще больше. Потом шумно вздохнул и огляделся, словно соображая, туда ли он попал.

— Что, Рома, — спросил хозяин, — подавил в себе последние очаги сопротивления? Не слышу ответа.

— Мой ответ впереди… — пробурчал Цаплин.

Я стал за собой замечать, что в последнее время воображаю себя дирижером, если остаюсь где-нибудь один, как правило, это бывало на втором этаже радимовского дома, когда мои родители, по обыкновению, возились в саду, а Мария прогуливалась, прячась от солнца, под зонтиком. Особенно если музыка мне нравилась… Тогда я представлял себя в огромном сверкающем зале, полном нарядных людей с хорошими манерами, среди них обязательно немало знаменитостей, красивых и недоступных женщин.

Когда музыка подхватывала меня, словно океанский вал, я поднимался на цыпочки, зажмуривался, стоя напротив распахнутого окна и отдавая себя солнечному свету и гармонии, льющейся из радиолы. При этом мои руки как бы водили в слепом пространстве, ловя ускользающую мелодию, следовали за ней, потом ухватывали, подчиняя себе и развешивая ажурные сплетения серебристых нитей, наполняя им зал, украшая слушающих и отдавшихся моей воле. Мелодия доверялась мне, послушно извивалась в моих руках, чтобы с последним аккордом ускользнуть, оставя душистый шлейф или хрустальный звон на память.

Однажды Мария застала меня за этим.

— Ты что здесь… — сказала она и закрыла себе рот рукой. Ее глаза смеялись, и, чтобы скрыть неловкость, она припала ко мне, ткнувшись лицом в плечо. Так мы стояли, не двигаясь, пока мелодия не смолкла.

— Чайковский? — спросила она.

— Откуда я знаю… — сказал я и отстранился.

Ночью она плакала. Я прижал ее к себе, повернув лицом. Она горестно, по-детски вздохнула.

— Паш… Ты не бросишь меня? — спросила она. И, снова вздохнув, добавила: — У тебя родители хорошие, будет жалко их, вон как стараются…

С того дня она изменилась ко мне, стала менее капризной, более внимательной, прислушивающейся к себе и ребенку, который уже давал о себе знать. И уже не заходила ко мне наверх, услышав там громкую музыку.

А я заметил, что с тех пор это дирижирование вполне заменило мне игру на рояле, когда в этом возникала потребность. И даже будто смягчилась, а затем почти пропала наркотическая ломка, когда приходилось подолгу бывать без музыки…

Радимов, казалось, обо всем этом знал. И точно нашел момент. Он привез меня в филармонию. Я даже вздрогнул, когда услыхал, что они играют. Это была та же мелодия, заставившая меня впервые дирижировать невидимым оркестром. Я не знал, что это, как называется и кто сочинил. И долго не решался у кого-нибудь спросить. Теперь-то знаю: юношеская симфония Моцарта, но тогда это не имело для меня никакого значения. Хозяин, пока играли, внимательно следил за мной. По моей мимике, по моим рукам он определял происходящее на сцене.