Юрий Черняков - Чудо в перьях

Я обвел их взглядом. Откуда им знать. Гимназиев, как и я, в отличие от Радимова не заканчивали. Я-то сам услышал это от него, как и многое другое.

— Не знаете, — сказал я, после минутной паузы. — Вот сейчас ваше молчание кричит о вашем невежестве и неумении управлять. А беретесь… В общем, — обернулся я снова к Наталье, спешно складывающей бумаги, — два часа на сборы!

— Простите, Павел Сергеевич! — встала на моем пути Людмила Константиновна. — А в каком все-таки качестве она вам там нужна? И знает ли об этом Андрей Андреевич?

— Ему это знать не обязательно, как и вам, — сказал я. — Но так и быть. От меня жена ушла, если кто еще не знает. А Наташа мне нужна в качестве официальной любовницы. И немного как стенографистка. А в общем, собираюсь из нее выбить стервозный дух, которым ее тут заразили. И она знает, как я это проделаю… Видите, у нее даже руки затряслись, не знает, что куда положить.

На нее действительно было жалко смотреть… Растерялась девка от такой перспективы. Головка закружилась, ноженьки подкосились…

— Ну и жеребец же вы, Павел Сергеевич! — с чувством сказала бывшая директриса ипподрома.

— Есть немного, — согласился я. — Но в целом я выдающийся музыкант и оригинальный аранжировщик. Читайте зарубежную прессу.

На преображенного Радимова невозможно было смотреть без смеха. Когда он появился в вагоне с бородой и усами, все так и покатились. Он обиделся и сорвал с себя все, что с таким прилежанием и искусством приладили наши гримеры. В вагоне — ладно. Все свои. Даже Наталья, тем более Наталья, благодарная мне за то, что вырвал ее из этого зачумленного учреждения под названием крайсовет.

Мы сразу заперлись с ней в отдельном купе, выгнав оттуда Радимова и Бориса Моисеевича, который долго не мог понять, за что…

Переход из эмансипированного состояния в нормальное прошел на редкость удачно. И к обоюдному удовольствию. Только где-то под утро я вышел из купе попить водички и увидел спящих на откидных сиденьях возле окна хозяина и нашего концертмейстера.

Потом узнал, что они просидели в вагоне-ресторане до самого закрытия, пели — пили — обнимались, никак не желали уходить. Радимов при этом все порывался сорвать с себя с таким трудом снова прилаженную растительность, а испуганный Борис Моисеевич снова прилаживал…

— Народ должен меня знать! — орал Радимов. — Ты ничего не понимаешь! У меня харизма, как никогда! Оттого, что ни во что не вмешиваюсь! Паша почему стал великим дирижером, знаешь? Потому что не вмешивался. Сзади только подталкивал в основном направлении, но больше — ни-ни!

Так мне рассказывали потом наши хористы, покатываясь. И воспроизводили в лицах, один достовернее другого.

— Ах голова! — будто бы плакал Борис Моисеевич, снова прилаживая ему парик на прежнее место. — Какой великий, государственный ум! Как это верно и неоспоримо!

— А ты — вмешиваешься! — наставлял на него палец Радимов. — Он закрылся с девушкой в купе, а ты стал возмущаться! А я видел видеозапись, чем Паша с ней занимается. У меня кассета была! Но я ее сжег, как вещественную улику. Поэтому тебе не покажу…

Но это все узналось после, а пока я снова вошел в купе, поднял на руки Наталью, так что ее обессиленная голова вместе с распущенными волосами красиво свесилась с моих рук. И стал устраивать ее на верхнюю полку… И вот тут, как в тумане, возникло видение…

Я замер, перестал поправлять ее одеяло…

И вдруг услышал хрип, стон, кряхтение, будто кто-то в сумраке поднимал неимоверную тяжесть, потом заметил какую-то борьбу, чье-то огромное тело приподнялось над полкой и обрушилось на пол с предсмертным криком… Затем почувствовал свежее дуновение ветра из открытого окна и услышал грохот, отдающийся в пролетах моста…

Чья-то плотная фигура заслонила собой окно, стараясь сбросить туда бесчувственное тело. Когда это случилось, стоявший у окна обернулся ко мне, и я вскрикнул! Это был Пичугин… Я включил свет, но никого в купе не было! Я коснулся стекла закрытого окна. Все закрыто.

Наваждение исчезло. Вот так он поднимал и выбрасывал мертвое тело отца Никодима. Чтобы воспользоваться его именем, семьей, приходом, да и самой жизнью. Продал дьяволу душу, чтобы творить добро.

Я перекрестился… Чертовщина какая-то! Хозяин порвал то письмо из ревности? Пичугин звал меня последовать за ним? И тоже продать свою душу во имя… Но почему мне это привиделось именно здесь? Возможно, борьба происходила в купе этого вагона. Такое совпадение маловероятно, но все же… И на предметах остались какие-то неявные следы, отметки, отражения… — незримая информация, которую способно считать лишь мое подсознание, создав картину случившегося.