Юрий Черняков - Чудо в перьях

Я гнал самосвал по узкой асфальтированной дороге, со всех сторон к которой подступал еловый бор. Неплохое местечко! И любовница что надо.

Значит, здесь вы, Роман Романович, приняли другие правила игры? Уже не скулите по поводу коммуналки? По поводу своего бескорыстия и неустроенности быта? А теперь вкушаете плоды былого воздержания?

Ах ты, сука! Ну, я с тобой сейчас потолкую… По-своему. Значит, я убийцей стал? Наймитом? А за это знаешь что бывает?

Распаляя себя, я гнал машину, вдавив акселератор в пол кабины. Мотор по-волчьи завывал, встречные ели вздрагивали в пятнах моих фар и испуганно расступались… Наконец я их увидел. Всего-то полкилометра впереди, просто много поворотов, на которых его водитель снижал скорость. Вот на этом я вас, голубчик Роман Романович, сейчас достану. И вы повторите мне все, что я только что подслушал. Нехорошо, я понимаю, но вы-то, вы-то разве лучше?

Они решили пропустить нарастающий сзади грохот. Прижались к бровке. Я дал по тормозам, меня занесло, развернуло…

Самосвал перекрыл дорогу. Вот теперь поговорим, Роман Романович!

Его машина летела, виляла, гудела клаксоном, и я попытался было дать задний ход, но не успел, и они, пытаясь увернуться от удара, свернули, потом последовали мощный удар и треск огромной ели, в которую они врезались… Я выскочил из машины, оглянулся. Луна светила через полынью туч, и при ее свете поблескивали вращающиеся передние колеса перевернувшейся машины. И больше ничего. Ни звука, ни стона.

Я нерешительно подошел поближе, но тут же дорогу прострелили лучи фар подъезжавшей «Волги». Я невольно отшатнулся, потом бросился за ближайшую ель. Вот теперь я точно наемный убийца! Как в воду глядел Рома Цаплин. Что ж, до встречи в следующей нашей с вами жизни, если таковая произойдет! Там и объяснимся. Я все же постараюсь вас убедить, что в этой партии я старался быть шахматистом, не подозревая, что мной двигали, как пешкой.

Два человека с ручными фонарями вылезли из подъехавшей машины.

— Все как по нотам, — сказал один. — Даже не верится.

— Кстати, о нотах, — сказал другой. — Где этот, кого велено доставить на концерт живым или мертвым? Дирижер этот херов… Ему же алиби нужно!

Лучи фонарей, потом фар били в мою спину, пока я бежал, продираясь сквозь кусты. Они настигли меня, но, убедившись, что в рукопашной нисколько им не уступаю, ударили по голове чем-то тяжелым. Дотащили, затолкали на заднее сиденье, дали понюхать нашатыря. Потом бросили ко мне целлофановый пакет с моим концертным фраком, сорочкой и бабочкой.

— Переодевайся, браток, — сказал, не оборачиваясь, тот, что сидел за рулем. — У нас осталось до начала двадцать девять минут.

— Сам будешь виноват, если опоздаем, — сказал другой.

Оглушенный, с тупой болью в затылке (все-таки здорово приложили, в носу до сих пор запах нашатыря), я вышел на сцену и поклонился, поглядывая в зал.

Там был хозяин со всей командой реформаторов. Он аплодировал со всеми стоя. Чему, интересно? Тому, что буду исполнять, или тому, что уже исполнил? Знал ли он все подробности этой операции, в которой было столь много рискованного и непонятного… Или ее должен был исполнить только перевоплощенный и посвященный? И только поэтому ничего не сорвалось? Я кланялся, видя, как в зал заходят в разные двери те, кто только что меня привез.

Они тоже аплодировали. Зачем, к чему столько аплодисментов? Столько я, пожалуй, не отработаю.

В этот вечер мне больше всего удался почему-то Григ. «Смерть Озе» пришлось исполнять на бис. Кланяясь, я успел заметить, как Радимов смахнул слезу. Другие, глядя на него, тоже смахивали, кто что мог выжать.

Или мы в самом деле были этим вечером в ударе?

— Спасибо! — кричал он. — Браво!

И за ним повторяли. И бис, и браво… Он сел, и все сели.

— Моцарт, — сказал я своим.

Потом почувствовал, как потемнело в глазах. Даже пошатнулся. Все-таки саданули основательно, будь они неладны. А до конца еще минут сорок. И в голове туман. Надо, надо играть. Но почему затих зал? Я с трудом, покачиваясь, обернулся к сидящим. Многие привстали. Смотрят с тревогой и перешептываются.

— Прошу меня простить! — сказал я, разводя руками. — Я плохо себя чувствую. В другой раз обязательно вам сыграем. Еще раз приношу извинения.

И заметил, как первым вскочил Радимов. За ним, волнами, остальные.

Я вышел за кулисы, понюхал нашатырь, взглянул на себя в зеркало.

— Ты как смерть! — прошептала Наталья, прикладывая к моему лбу мокрую тряпку.