Владимир Цмыг: Зеленые гранатовые камни

Черная широкогрудая лайка с рыжими подпалинами над глазами и груди в горле катала яблоко рыка. Сильно припадая на правую ногу, следом за собакой из кустов выбрался маленький старичок в рыжей пыжиковой шапке. На ногах непромокаемые нерпичьи торбаса, в руках отшлифованная ладонями пастушеская черемуховая тростка.

Привычный ко всему Шахурдин неожиданно вздрогнул: вытекшую глазницу старичка пересекали глубокие, синеватые борозды. Словно кто–то, налегая на черенок вил, стальными зубьями провел по морщинистому, плоскому личику. Одно плечо выше другого, отчего старик казался большой, больной птицей с полуразвернутым крылом.

— Сторово были! — Эвен весело сморщил желтое, страшное личико, с наивной хитростью посверкивая узким единственным глазом. Шахурдин, отводя глаза в сторону, налил ему кружку горячего, крепкого чая.

— Знасит, рыбасись? — шумно дунул в кружку старик. Поймав скрытный, брезгливо–любопытный взгляд рыбака, видимо, стремясь все разрешить разом, эвен на затылок сдвинул облезшую шапку.

Шахурдин внутренне содрогнулся: оскальпированный череп мертвенно поблескивал желтой костью…

— Не бойся, — в веселом смешке затрясся старик, — это миска мало–мало баловался!.. Карабин осеську дал, нозик не успел вытасить, он и навалился… Весером осюхался, а на мне куся хвороста, это стоб я провонял, с дуском он любит. Из куси выполз, нисего не визу, волосы на лоскуте где–то на затылке, рука вывернута, глаз сапсем вытек. Миска исо у меня одну вазную стуку повредил, а без неё… амба! — старичок беззлобно осклабил брусничные, беззубые десна. — Зинка, знасить, как куропатка — фьють!.. А я тебя исо три дня назад заметил, в бинокль олесек с сопки искал, грибы разбезались.

Шахурдин знал: у северного конца подковы хребта — проход, через него от морского побережья на зимовку сюда пришли оленьи стада. А грибы для оленей самое лучшее лакомство!

— Дроззи у тебя есть? — взгляд старичка виновато — просителен. — Браски сибко сахотелось… Пойдем ко мне, мяса оленьего дам.

Сухих «дроззей» у Шахурдина немного (пек лепешки), но на три литра браги хватит. Тщательно застегнув полог «одноместки», он побрел за стариком, цепляясь сапогами за корни медвежьей тропы, удивляясь, как одноглазый в темноте находит дорогу.

За лобастой сопкой роща высоких, белокорых тополей защекотала ноздри смолистым духом, который прорезал винный запах жимолости на высоких кустах. От двух палаток на жердевом каркасе кинулись с лаем две собаки. Старичок цыкнул на них, и они замолчали, холодными ноздрями втягивая запах чужого человека.

Шахурдин закрыл дощатую дверь, и… весь подобрался, напрягся, словно на глубине рванула леску большая рыбина!..

Ярок свет керосиновой лампы на столе. С нар свесились маленькие ножки в красивых торбасах, на которых зелеными, синими, красными огоньками полыхали узоры из бус. Толстые смоляные косы юной эвеночки свесились на крепкую грудь, обтянутую свитером. На коленях красавицы толстая, растрепанная книга. На широкоскулом медном личике маленький рот, как тугой пунцовый цветок. Затаенное любопытство горело в узких глазах, и тут же пряталось за забором, жестких, но очень густых ресниц…

— Внусенька, Алевтина! — ласково обронил старичок.

Шахурдин давно не ел оленины. Крепким душистым бульоном запивая мясо, краем глаза он следил за девушкой, напрочь забыв о словоохотливом старике. Она себя ведет так, как будто Шахурдина и вовсе нет, но потом глянет неожиданно, точно смолой кипящей окатит, и снова в свою скорлупу. От обильной еды и красавицы совсем опьянел Шахурдин.

Он ее, как драгоценного зверя выслеживал, распутывал следы, да не знал, что чернобурка и не петляла, сама себя подставляя под выстрел…

Забравшись в кукуль (спальный мешок из оленьих шкур) громко захрапел старичок.

— А мы что будем делать? — Вдруг севшим голосом спросил Шахурдин.

С каменным лицом она молча указала на свободные нары, застеленные заячьим одеялом, из–под которого торчал клок бурой медвежьей шкуры. Сняв сапоги, он улегся поверх одеяла, странно пахнувшего мимозами. Этот запах почему–то всегда он ощущал в пастушеском чуме или палатке. Железная печка на булыжниках, потрескивая, прогорала, постепенно тускнея в темноте. За тонкой стеной фыркали ездовые олени, привязанные к тополю. Ноги Алевтины возле его головы: нары в палатке буквой «п», она в центре.

Рука Шахурдина медленно поползла по шкуре, коснулась одеяла, и… теплота, нагретая женщиной. Его жесткие пальцы щекотнули нежную подошву девичьей ступни. Резко дернулась ее нога, и — фырканье, придушенное ладошкой. «Ага, — отметил он, — знасит вазенка (важенка — олениха) не пугливая…»