Владимир Цмыг: Зеленые гранатовые камни

— Хороша! — сосед перехватывает взгляд Шахурдина. — И к тому же одна…

«Откуда он знает?» — тяжело ворочается в туманном мозгу Шахурдина.

…И все–таки он добрался до обильных телес бирюзовоглазой. А кристаллы исчезли. То ли продал тому хмырю за столиком, то ли подарил жаркой официантке?

Ларису в поселке не застал, хотя в комнате еще витал дух ее пребывания. А всё эти проклятые три дня в уютном гнездышке официантки!..

Хриплая мокрота привычно клокочет в горле Шахурдина. Не разлепляя век, он с отвращением представляет тухлую черноту палаты, мертвенно–синий квадрат окна. И… паскуда, козлобородый — опять начнет травить душу! Глаза режет запах хлорки: вчера вечером санитарка, стерва, от души сыпанула в судно, что под кроватью.

Палата на две койки, он здесь один, три дня назад сумасшедшего соседа отвезли в дурдом. Ногти на руках старика свились, закаменели. Вот такой величины орлиный коготь когда–то на цепочке болтался на груди Шахурдина, да только не охранился талисман…

Того горного орла он сшиб на Чукотке, на реке Великой. Напарник греб, Шахурдин на корме, ружье на коленях. Вдруг со свистом, бешеным клекотом этакая громадина свалилась с неба. Если б не шапка, стальные когти враз бы оскальпировали череп! И снова махина заходит, но дуплет встретил орла. Рук потом не хватило, чтоб до конца развернуть вялые, мертвые крылья.

С крайним отвращением, так и не привыкнув к своему новому положению, тонкой рукой он коснулся под одеялом мертвой половины тела…

Нет ничего страшнее, как с перебитым хребтом попасть в глухую райбольницу, где даже аппендицит проблема. Лечащий врач фальшиво–бодрым голосом справляется о самочувствии, а у самого глаза в сторону… Может, он в первый же день, пинцетом извлекая куски вдребезги разбитого позвонка, убил надежду Шахурдина.

Осталась только Надежда… В первую ночь очнулся, не понимая что с ним, а рядом дремлющая на табуретке девушка, в его судорожно сжатой темной, мозолистой ладони ее липкая, нежная ладошка.

С аккуратным, ровным пробором на голове, с серыми ясными глазами, в белом коротеньком халатике, она как березка в поле. Переход мускулистого, широкоплечего, голубоглазого мужчины в высохшую, желто–бледную мумию свершился у нее на глазах. Надя помнит о нем: вон, на подоконнике, лежит «Гранатовый браслет» Куприна. Ха–ха–ха!.. Ему сейчас только о любви и читать…

Где–то в глубине больницы, пропахшей лекарствами и смертью, тонко заныли половицы. Ему хорошо знакома эта скользяще–летящая походка, это быстрое шуршание тапочек.

Резкий, свет мгновенно стер черноту, на антрацитово мерцающем срезе окна белым ангелом отметился тонкий силуэт. Глаза у Нади чуть подведены, лицо скуластенькое, белые зубки озабоченно прикусили нижнюю губу. Круглые коленки перед самым его носом…

Шахурдин притворно стонет, хотя у него ничего не болит, только страшная слабость во всем теле. Стоном он как бы подготавливает Надю к будущей просьбе. Душа его бьется, тоскует, рвется из реальности, пропахшей мочой, фекалиями, гноем и хлоркой!

Снова туда, где воля и пространство! Туда, где над кочковатой зеленовато–бурой равниной проносятся ветра, гудя–шепча в уши о беспредельности и бездомном счастье скитальцев на перевалах; Где белеют рогатые черепа снежных баранов, обглоданные птицами, зверями и дождями, а над головой, как поминальная свеча по всем убиенным тварям в горах и долинах, унылый клекот орлов.

Шахурдин научился уходить из этой вонючей конуры, уйдет и сегодня.

— Что ты говоришь! — негодующе, но в то же время жалобно взрывается Надя. — Ведь станешь наркоманом!

Нежная ладошка гладит его лоб, впалые щеки. Он–то знает, Надя крепко помнит его угрозу — перегрызть себе вены на ее дежурстве, если она будет слишком артачиться. Поблескивают слезы на пушистых девичьих ресницах.

…Тошнота подступает к горлу Шахурдина, но это приятная тошнота, она на мгновение. Очень скоро измученную душу подхватят теплые укачивающие волны, и возле невидимого горизонта заколеблется розовато–голубой туман…

— Я тебя надолго не задержу, ведь так торопишься, — дружелюбно усмехается козлобородый, на табуретке закинув ногу за ногу. Зеркально сверкают лакированные туфли, мерцают голубовато–золотые запонки. — Я только немного продолжу о судьбе, ведь ты меня вчера послал… сказав, что судьба — это характер человека. Но ведь ты повторил штамп, измусоленный писателями! Нет, судьба не внутри человека, а вне него, пусть он хоть из кожи лезет, а от судьбы не уйдет. Вот, положим, если б ты не продал камни, твоя судьба была бы иной…