Владимир Гурвич - Деньги дороже крови

— Не очень, — неохотно призналась она. — С финансами на комбинате царит полный произвол. А у вас?

— О, у меня отлично! Сколотил команду наших сторонников, теперь тут будет вестись контрпропаганда по всем правилам этого жанра. Посмотрим чья возьмет.

— Я рада, — проговорила она, однако в голосе признаков радости я что-то не услышал.

— Да, кстати, — сказал я, — один местный журналист по фамилии Алексей Подымов пригласил нас с вами на небольшую экскурсию. Он намерен нам показать, как живут местные работяги.

Царегородцева несколько мгновений молча смотрела на меня. Почему-то я проникся уверенностью, что она откажется меня сопровождать. Вряд ли ее могут заинтересовать такие скучные вещи, как жизнь местной голытьбы.

— Я согласна. Когда идем?

— Скоро. Сейчас позвоню этому Подымову, и он зайдет за ними. Его редакцию расположена всего в двух кварталов отсюда.

— Хорошо, я пока приготовлюсь.

Это был знак, что мне пора уходить. Что я, хотя и с большим сожалением, но сделал.

Эту экскурсию, если ее можно так назвать, я не забуду до конца своей жизни. Причем, сразу по нескольким причинам. Такого отчаяния, такой нищеты я мало видел в своей жизни. Некоторые люди были по-настоящему изнемождены, а дети — типичные рахиты. Это было не просто страшно, я даже затрудняюсь подобрать название тому, что я испытывал. Скорей это была смесь отчаяния, потрясения, возмущения, ненависти к тем, кто довел честных и трудолюбивых работников до такого ужасного, в общем нечеловеческого, состояния.

Но не мне сильным было мое впечатление от Царегородцевой. По мере того, как мы переходили от одного дома к другому, от одной семьи к другой, ее прекрасное лицо становилось все более бледным, пока не стало просто каким-то мертвенным. Временами мне даже казалось, что от страшных впечатлений она вот-вот потеряет сознание.

По ее предложению мы зашли в магазин и выложили в нем всю наличность. Зато нагрузились консервами, конфетами, пакетами с фруктами, а также игрушками для детей. И в каждом доме оставляли такой подарочный набор.

Однако брали его не слишком охотно, люди явно стеснялись своей нищеты. И если бы не сопровождавший нас Подымов, нас просто бы выгнали. А то и сделали с нами кое-то и похуже.

Наконец мы покинули поселок металлургов, и вышли на центральные улицы города. Царегородцева шла, словно лунатик, ничего не видя впереди себя. Я понимал, что у нее перед глазами по-прежнему стоят картины только что увиденной реальной жизни людей, о которой до этого она практически ничего не знала. Чтобы она не упала, я взял ее за локоть, но она, кажется, этого даже не почувствовала.

Первоначально скептически настроенный по отношению к этой столичной штучке Подымов переменил о ней мнение и теперь посматривал на нее не только с уважением, но и с восхищением. Как ни странно, то эта мертвенная бледность и отрешенность очень шла ей, придавала ее лицу какую-то внутреннюю одухотворенность.

Мы подошли к гостинице. Подымову явно не хотелось расставаться с нами, вернее в основном с нашей спутницей. Но она ничего не замечала, как-то безучастно пожала ему руку и направилась к дверям. Я последовал за ней, а ему ничего не оставалось делать, как ретироваться.

Мы остановились возле двери ее номера. Несколько секунд мы стояли неподвижно, затем она подняла голову и посмотрела на меня.

— Вы не зайдете, мне страшно оставаться одной, — вдруг сказала она.

— Конечно, я вас ни за что не оставлю одну.

Царегородцева кивнула головой и отперла дверь. Войдя в номер, она повалилась в кресло.

— Мне кажется, я никогда не забуду этот ужас, — проговорила она. — Я не думала, что люди так могут жить.

— Живут и похуже, — заметил я.

Она кивнула головой.

— Но ведь они же не нищенствуют, они работают на комбинате, — вдруг встрепенулась Царегородцева. — А мне ли не знать, какую прибыль он приносит. А им ничего не достается, вернее, достаются жалкие крохи. И при этом все деньги уходят в Москву, к ним. — Она спрятала лицо в ладонях. — Что же делать?

Я почувствовал волнение. Я и не предполагал, что эта красивая, холеная и далеко не бедная женщина так близко к сердцу примет жалкое положение этих людей. Мне вдруг очень захотелось поговорить с ней со всей откровенностью, поведать все о себе. Я было уже, как говорят, открыл рот, но вдруг остановился. А если это всего лишь кратковременный, как летний дождик, порыв. И к утру от него останутся лишь воспоминания. И тогда как она поступит, узнав все обо мне? Не так уж и хорошо я знаю эту женщину, многие ее поступки вызывают недоумение. Нет, это чересчур большой риск. В конце концов, что мне известно об истинной ее миссии на комбинате, вдруг ее послали для того, чтобы еще раз проверить меня. В том числе поймать и вот на таком или подобном трюке. По крайней мере, полной уверенности, что все это не так, у меня нет. И до тех пор, пока она не появится, лучше и безопасней всего хранить молчание. Оно спасло немало людей, а болтливость погубила многих.