Владимир Гурвич: Деньги дороже крови

Однако никто не спешил с чистосердечными признаниями, и Кириков и Фрадков молчали.

— Ну, хорошо, вижу вам нужно помочь. Мне известно, кто отдал приказ убить Подымова, а затем и Семеняку. Но мне нужно, чтобы на пленке был бы запечатлен голос виновного. Если вы не начнете отвечать, то я прострелю каждому колено. Это будет жутко больно. Уж лучше сразу расстрел. Не делайте из себя калек.

— Хорошо, мы скажем, — проговорил Кириков.

— Нет! — завопил Фрадков. — Ты что не понимаешь, чем это нам грозит.

— А быть простреленным лучше? — напомнил я им об альтернативе. — Михаил Маркович, колитесь, я уже близок к тому, чтобы потерять терпение.

— Миша, — с какой-то покорностью судьбе проговорил Кириков, — я тебя предупреждал, что однажды все это кончится чем-то подобным. У нас нет выбора. Я все расскажу.

— Нет, мне нужны его признания, — кивнул я на Фрадкова. — Считаю до трех: либо вы начинаете говорить, либо я начинаю стрелять. — Я прицелился в коленку Фрадкова. — Стреляю.

Его глаза до краев наполнились ужасом, как ведро дождевой водой.

— Не стреляйте! — завопил он. — Я все скажу. Я приказал убить этого Подымова.

— Так признания не делают. Я такой-то такой-то, приказал тому-то сделать то-то. Понятно. Говорите, аппаратура включена.

— Я, Фрадков Михаил Маркович, приказал начальнику службы безопасности Костомарову Виктору Павловичу убить журналиста Алексея Подымова.

— Это уже лучше. А теперь про второе убийство — Семеняка. Текст тот же самый.

— Я, Фрадков Михаил Маркович, отдал приказ Костомарову Виктору Павловичу убить Семеняку Александра Тихоновича.

— Отлично. На пожизненное заключение эти признания, думаю, тянут. — Я посмотрел на Кирикова. — А какая ваша роль в этом злодеяние?

— Скорей всего вы мне не поверите, но я был против. Правда, не настоял на своем. Я знал, что этим все и кончится. Мы слишком далеко зашли. Когда мы начинали свой бизнес, то все использовали криминал. Но затем мы так к этому привыкли, что когда наше дело выросло, то не сумели остановиться. Я не раз хотел с этим покончить, но всегда почему-то возникло какое-то обстоятельство, которое разрушало это намерение. Я даже не знаю, почему?

— Потому что таким образом было удобней решать проблемы, — заметил я. — И, кроме того, глубоко в его подсознание, — кивнул я на Фрадкова, — сидит отпетый уголовник. Я так полагаю, что это и есть его подлинная натура.

— Все как-то смешалось, — грустно произнес Кириков. — Иногда сам создашь круг, а потом не можешь его разорвать.

Мне стало жалко его. У этого человека были хороши задатки. Да только он сам их и сгубил.

Пока я предавался сожалениям о погубленной судьбе Кирикова, то на несколько мгновений потерял Фрадкова из вида. То ли он это заметил, то ли почувствовал, что я ушел в себя, но он вдруг стремительно бросился к двери, по пути сильно толкнув меня.

Он выбежал из камеры и помчался к выходу, при этом крича что есть мочи: «На помощь, на помощь!»

Я бросился за ним и догнал его уже совсем недалеко от спасительной двери. Подножкой я повалил его на землю. В этот в миг в проходе появилось несколько охранников, они явно ждали лишь сигнала, чтобы начать штурм.

Мне ничего не оставалось делать, как выстрелить в первого из них. Он схватился за плечо и упал. Остальные же поспешно ретировалсь.

Я схватил Фрадкова за шкирку и заставил его подняться. Мы вернулись с ним в камеру, где нас поджидали Царегородцева и Кириков.

Я не знал, что дальше делать. Положение было сложным, выход из этой подвальной тюрьмы был прочно блокирован. Конечно, я мог выйти из нее, приставив пистолет к затылку Фрадкова, но как тогда вызволить Марину? Было бы чересчур наивно надеяться, что охрана Фрадкова будет безучастно наблюдать, как мы покидаем дом. Она просто нас убьет. И, между прочим, со своей точки зрения правильно сделает.

Правда в этом подвале мы были в относительной безопасности, по проходу мог идти лишь один человек и пристрелить его явилось бы самым элементарным делом. Но сколько времени мы можем тут сидеть?

Царегородцева понимала ситуацию не хуже меня.

— А я-то думала, что выйду на свободу, — грустно произнесла она. — Ты не представляешь, как хочется помыться.

— Придется прорываться, другого выхода я не вижу, — тихо, чтобы слышала только она, сказал я.

Ответ ее меня, честно говоря, удивил:

— И не думай. Это верная смерть, будем ждать.

— Чего ждать, голодной смерти? Мы здесь можем просидеть целый месяц. Никто не знает, где мы.