Андреас Эшбах: Нобелевская премия

— Кто вас послал ко мне? Профессор Нордин?

Рыбьи глаза мужчины рассматривали его странно отрешённым взглядом. Как будто это были искусно расписанные стальные шары.

— Давайте просто зайдём в ваш кабинет, профессор Андерсон, — сказал он с определённостью, которой Гансу-Улофу больше нечего было противопоставить.

И он, смирившись, повернулся к двери, провёл свою карточку через щель считывателя, набрал цифры кода и, когда замок щёлкнул, открыл дверь. Он злился на самого себя, шагая через фойе и поднимаясь по лестнице, а мужчина со своим чемоданчиком следовал за ним — молча и с большим достоинством.

Ни слова не говоря, они поднялись наверх, никого не встретив по дороге. Ганс-Улоф открыл дверь своего кабинета и лишь после этого сообразил, что надо было сказать, будто забыл ключ в машине; он готов был отхлестать себя по щекам, что не додумался до этого раньше.

Но теперь было уже поздно. Молча кивнув на свободный стул, Ганс-Улоф обошёл свой письменный стол, взял с полки первые попавшиеся документы и звучно шлёпнул ими о стол, чтобы посетителю стало ясно: его ждёт работа, важная работа, и её очень много. Он глянул в окно — в сторону здания Нобелевского института клеточной физиологии, но Боссе в его кабинете не было.

Когда он снова повернулся, мужчина уже раскрыл свой чемоданчик и положил его на стол. В нём было что-то красновато-коричневое и сине-белое, и Гансу-Улофу пришлось сперва проморгаться и поправить очки, прежде чем он понял, что это купюры в пятьсот крон, пачками. — Здесь три миллиона, — сказал мужчина. Ганс-Улоф в первое мгновение онемел. Так вот в чём дело. Незнакомец — журналист и пытается таким образом получить информацию. Видимо, хочет знать, что теперь будет с голосованием. Кто займёт место умерших. Никто. Но этого ему Ганс-Улоф не расскажет. Разумеется, Каролинский институт должен был бы поставить на вакантные места новых людей. И состоялись бы новые выборы в Нобелевское собрание. Но этот процесс требует нескольких недель.

Или мужчина хотел узнать что-то совсем другое? Может быть, кто в этом году может получить Нобелевскую премию по медицине? Конечно, это было бы чудовищно. Чудовищно и то, что кто-то видит в нём человека, готового пойти на разглашение таких сведений.

К нему вернулся дар речи.

— Это бессмысленно, — сказал он и отрицательно помотал головой, чтобы подчеркнуть, насколько бессмысленно.

— Я всего лишь порученец, — сказал мужчина. Он протянул руку, тронул чемоданчик и чуть-чуть подвинул его к Гансу-Улофу Андерсону. — Люди, пославшие меня, поручили мне предложить вам эту сумму — три миллиона шведских крон наличными, — если вы проголосуете на предстоящем присуждении Нобелевской премии по медицине за госпожу профессора Софию Эрнандес Круз.

Ганс-Улоф Андерсон уставился на мужчину с чувством нереальности происходящего. Само предположение, что кто-то может запросто явиться в кабинет члена Нобелевского комитета с полным чемоданом денег, всерьёз ожидая, что тот возьмёт эту взятку, было смешно. Но то, что все эти старания делались именно ради Софии Эрнандес Круз, граничило с абсурдом.

София Эрнандес жила и работала в Швейцарии. Известность она приобрела в своё время в университете испанской провинции Аликанте благодаря экспериментам по взаимодействию между гормональной системой и нейронной структурой. Блестящая концепция этих экспериментов привлекла Ганса-Улофа с самой первой её статьи, которую он прочитал. Вместе с тем, своими экспериментами она навлекла на себя бурю общественного возмущения, и не только в Испании, но в Испании прежде всего. Даже в Каролинском институте Ганс-Улоф оказался в одиночестве со своей положительной оценкой, и в их кругу считалось, что испанка не имеет никаких шансов. То, что кто-то пытается добиться для неё Нобелевской премии путём подкупа и обращается с этим как нарочно к нему — видимо, единственному члену собрания с правом голоса, кто и без того решил голосовать за Софию Эрнандес, — выглядело комично.

— Могу ли я расценивать ваше молчание как согласие? — осведомился посетитель с широко расставленными глазами и сделал извиняющийся жест. — Я должен передать моим распорядителям ваш ответ.

Ганс-Улоф подтянул к себе стул, из абсурдного чувства, как он впоследствии рассказывал, что должен держать по отношению к деньгам безопасную дистанцию, и, потрясённый, опустился на него.

— Вы с ума сошли. Сейчас же заберите ваши деньги и убирайтесь отсюда.