– По коровнику в таких кроссовках не попрыгаешь, – продолжал бурчать дед, надевая свои высокие кирзачи.
– Ну… что-нибудь придумаем, – прошептал я, скорее, самому себе. А внутренний голос тут же заорал: «Какой еще на фиг коровник, не нужен мне никакой коровник!» Но я сделал над собой усилие и сумел его чуток сделать тише. Так что никто его не услышал.
Мы вышли из комнаты, спустились вниз по лестнице и, отворив прерывисто и жалобно поскрипывающую дверь, оказались на улице. Воздух был, как вчерашний кисель, – темный, плотный и до хрипоты холодный. До рассвета было еще далеко, а луна уже ушла. Идти приходилось почти на ощупь. Я старался светить себе под ноги, включив экран мобильного телефона, но света он давал так ничтожно мало, что я то и дело ошибался и оказывался в луже. Пару раз я серьезно оступился, и правый кроссовок наполнился ледяной водой. Я подумал было сразу вернуться, но тут же обозвал себя «неженкой» и решил терпеть. Дорога сначала шла вдоль монастырских стен, а потом перпендикулярно соединялась с главной дорогой от центральных ворот к храму. На ночь ворота запирались. Оставалась открытой только калитка, проходя мимо которой я увидел чей-то силуэт и слабое мерцание огонька сигареты: в монастыре курить запрещалось, а потому все курящие трудники выходили подымить за территорию через эту дверь.
Я шел гораздо медленнее деда Антона. Я что-то бурчал себе под нос и боязливо поглядывал на кресты кладбища, раскинувшегося по правую сторону от дороги. Двадцать–тридцать аккуратненьких могил с деревянными крестами. Почему-то в то первое монастырское утро мне казалось, что за мной сейчас наблюдают все эти неизвестные покойники. Наблюдают и осуждают. Все было каким-то чужим и враждебным. И дед Антон неслучайно ускорился, совершенно не собираясь дожидаться, пока я допрыгаю до него. Я отстал и шел в тишине и темноте совершенно один. Дорога была грунтовая с хилыми проплешинами щебня. Идти от моего жилища до храма было никак не меньше восьмисот метров. В то первое утро эти восемьсот метров мне показались длинными до бесконечности. Не знаю, сколько занял у меня этот путь. Но, пока я шел, я успел вспомнить почти всю свою жизнь. И все, прожитое мной за тридцать лет, вполне могло при определенных обстоятельствах потянуть на определение вечности.
Неожиданно грунтовка превратилась в плиты, и ноги радостно загудели по камням, сухим от постоянно дующего здесь колючего ветра. Еще метров пятьдесят пути, и из липкого мрака вырос монолит храма – две каменные глыбы с башнями, украшенными синими куполами, тонущими сейчас в еще совсем ночном небе. Я подошел к нижнему храму, из окон которого сочился боязливый свет от горящих церковных свечей, вытер грязь с кроссовок о края дорожных плит и, сняв шапку, открыл тяжелую дверь и шагнул внутрь.
В храме было много людей – мужчин и женщин. Шла служба. Один из монахов, уже знакомый мне отец Михаил, читал нараспев какую-то молитву. Голос у него был сильный, красивый, уверенный. Я проскользнул между людьми в самый дальний уголок и затаился. Пока шла служба, я стоял и продолжал думать о своем. Точнее, мой внутренний голос вел разговор с Богом. Как будто Бог был где-то рядом, и обладал невиданным терпением, и готов был меня слушать. Я оправдывался перед Богом как мог. Я объяснял, что на самом деле я вовсе не такой уж и плохой, и, в конце концов, я живой человек, сотканный из слабостей и всяких там сложностей. И я точно есть. А вот стопроцентного доказательства того, что Он есть, нет. Так что, Бог, прости меня. В этой ситуации, когда ни в чем нельзя быть уверенным, кроме собственной слабости и беззащитности, я еще неплохо проживаю свою долбаную жизнь. Бог ничего не отвечал мне. Он просто слушал. А, может, и не слушал меня вовсе. А слушал прекрасный голос отца Михаила. Наверняка, то, что говорил Ему он, было в стократ приятнее. А еще я стоял и причитал: ну как же так? Ну почему? Чем я заслужил? Почему у меня не «все, как у людей»? И так далее и тому подобное. Почему я здесь? Что я тут ищу? Ведь очевидно, что я не создан для этого места.
Периодически мой внутренний разговор с Богом прерывался на то, чтобы оценить происходящее вокруг. Я поглядывал на женщин в черных платках и думал, что женщины «во Христе» – это самое нелепое, что может быть. Меня раздражала их неухоженность. Я подумал, что даже если они решили, что теперь их единственным мужем будет Господь, то почему же они не считают, что ему приятнее было бы иметь в женах красавиц? Почему они так странно одеваются, почему такие лица? Я поглядывал на мужчин, окружавших меня. Это были монахи и простые трудники. И во всех находил что-то раздражающее. Я прям сходу видел все их недостатки. Я в секунду давал оценку и клеил «ярлыки». Постояв в храме меньше часа, я решил выйти, так как никакого успокоения для себя я там так и не нашел.
Читать дальше