Илья Пряхин - День города

Да, так бывает. Серьезные катастрофы нередко рождают своих героев и антигероев, храбрецов и трусов, выявляют в однородной людской массе добровольных спасателей и паникеров-предателей, и печать, поставленная катастрофой, оказывается надежней любой татуировки – ее невозможно ни вывести, ни смыть. А иногда бывает и так, что судьба, посылая человеку испытание катастрофой, дает ему единственный шанс списать все прошлые ошибки и слабости, дает возможность изменить свою, казалось бы, безнадежно проигранную и упущенную жизнь.

Город Шмаров похоронил своих погибших, СМИ постепенно вернулись к рутинным будням бесконечной информационной войны, руководители следственных органов получили благодарности и повышения за выявление длинной цепочки приведших к трагедии обстоятельств, кто-то громко пропиарился, кто-то лишился должности, кто-то попал за решетку. А кто-то, словно очнувшись от долгого летаргического сна, нашел в себе силы начать заново строить свою жизнь.

Он проснулся за минуту до сигнала будильника, и первая же мысль, проворно просочившаяся в еще заторможенное сном сознание, оказалась приятной: сегодня, впервые за бесчисленное количество ночей ему не снились родные. Кристина не появлялась ни в одном из своих излюбленных образов – ни шкодливо смеющаяся, с блудливо торчащей сквозь разорванный сарафан грудью, ни отчаянно ревущая с протянутыми в немой мольбе руками; не было расширенных от бешенства глаз Надежды, не звучало ее змеино шипящее «ненавижу тебя!». Так же не изволил явиться частый в последнее время гость – упитанно-холеный Сектант с тонкой ухмылкой садиста, с затуманенными похотью глазами и с лживым сочувствием, за которым проступало брезгливое презрение.

Некоторое время он лежал неподвижно, глядя в потолок на длинную, причудливо изогнутую и изученную до миллиметра трещину в штукатурке. Он думал о том, означает ли сегодняшняя относительно спокойная ночь начало избавления от тяжелых психоделических сновидений, наполненных раскаянья за надуманные грехи и бессильной яростью, вызванной недосягаемостью врагов и невозможностью оправдаться перед родными. Вместе с тем он не забывал привычно прислушиваться к организму, пытаясь предсказать степень тяжести предстоящих утренних часов с учетом выпитого накануне.

Древний будильник на прикроватной тумбочке, словно собирая последние силы для исполнения осточертевшего ритуала, издал короткое натужное хрипение, пару глухих щелчков, чем-то тихо скрипнул и разразился, наконец, оглушительной механической трелью. Не поворачивая головы, Демидов протянул руку и хлопнул ладонью по большой красной кнопке. Он сознательно не менял этот древний раритет на современные электронные пищалки, потому что только такой бодрящий звон мгновенно разгонял ленивую утреннюю дрему независимо от степени похмелья и тяжести ночных сновидений.

Он сел на кровати, пошарив ногами по холодному полу, нащупал шлепанцы, встал, на секунду оперевшись рукой о стену, медленной шаркающей походкой вышел из крохотной спальни, пересек гостиную, почти половину которой занимала большая русская печь, прошел на веранду-кухню, нажал кнопку электрического чайника и открыл холодильник. Бутылка пива оказалась там, где ей и положено было встречать хозяина – в нише на дверце. Демидов накинул рубашку, предварительно проверив наличие в нагрудном кармане сигарет, сковырнул с бутылки пробку и, распахнув дверь, вышел на залитый робким утренним светом двор.

Длинный семиквартирный дом, сложенный из толстых рассохшихся бревен, окнами тыльной стороны смотрел на покрытую редкими островками асфальта проезжую часть улицы Красноармейской, парадная же сторона выходила на замкнутый и довольно обширный двор. Короткие грядки принадлежащих жильцам миниогородов, ровный строй сараев и дровников, выкрашенная в зеленый цвет будка общего туалета в дальнем углу, веревки с бельем, натянутые прямо над тянущейся вдоль дома гравийной дорожкой – все это было обнесено старым, но еще довольно крепким забором.

Год назад, въезжая в оставшуюся после матери квартиру, Демидов сразу оценил глухую замкнутость немноголюдного двора, тишину, опускающуюся на город ранним вечером, дремотно-размеренный образ жизни немногочисленных соседей и первым делом соорудил себе во дворе персональное «место неторопливых раздумий и блаженного забвенья». К двум круглым чурбакам он прибил широкую струганую доску, третий чурбак, врытый в землю рядом с этой импровизированной скамейкой, выполнял функцию хоть и низкого, но ровного стола, на котором, в зависимости от настроя располагалась либо бутылка водки с неизменной банкой соленых огурцов, либо пара полуторалитровых пивных «сисек». На своем посту, особенно летом, Демидов проводил наверно больше времени, чем дома. Собутыльников он не любил и не нуждался в них, но в этом вопросе ему повезло – мужское население дома было представлено лишь тремя персонажами: дряхлым, почти не вылезающим из квартиры дедом Митей, пятидесятилетним «наглухо зашитым» Степанычем, и Юркой, недавно вернувшимся из армии и работавшим охранником в тюрьме. Пару раз Юрка делал попытки разбавить одиночество молчаливого соседа и «потрещать за жизнь», но быстро понял, что даже собственная вынесенная из дома выпивка не делает его желанным собеседником и не помогает разговорить этого всегда мрачного, непонятно откуда взявшегося мужика.