Дарья Дезомбре - Тени старой квартиры

– Он маленький, – говорю я. – Таких не бывает. Он, наверное, – я на секунду задумываюсь, вспоминая слово, – анатомический. Для студентов. Врачей.

Витькино лицо оживляется:

– Чума! Надо пацанов попугать!

Лерка криво улыбается – он уже достаточно испуган.

Возвращаемся мы из подвала тем же путем. Витька тараторит без остановки – в голове у него уже тысяча идей, что можно сделать с «черепушкой»: положить в авоську и ради такого дела не ехать на колбасе, а зайти в трамвай: «Ой, вы билетик не передадите, а то у меня руки заняты…» Или просто – выставить в окно подвала и ждать, пока кто-нибудь увидит… Я уже было открываю рот, чтобы сказать, что на всякий случай можно показать «черепушку» участковому, но не хочу снова говорить о страшилках и думать о скелете в подвале как о настоящем.

И только засыпая, под скороговорку радио Пироговых за стенкой: «…Театр имени Пушкина, спектакль «Они знали Маяковского». В главной роли лауреат Сталинской премии, народный артист СССР Николай Черкасов», я подумал: ведь у меня тоже маленькая голова, меньше, чем у взрослых. А что, если тот скелет в подвале – никакое не анатомическое пособие? Что, если это скелет ребенка?

Маша сидела на огромной бабкиной кухне: сумерки, сгустившись после трех дня, делали мутными распечатанные фото, в изобилии рассыпанные по льняной скатерти с мережкой. Маша, нахмурившись, встала, зажгла бра над столом и услышала, как хлопнула дверь, – это бабка вернулась с ежедневной прогулки, как она выражалась, «по рекам и каналам». Полчаса активной ходьбы вдоль по набережной, неизменная чашка чаю по прибытии. Маша уже пару минут назад поставила чайник на плиту. Любочка, пройдя на кухню, с удовольствием села за стол пить чай с мармеладной долькой, взялась просматривать одну за другой фотографии из «Ленинских искр». Непосредственно коммунальных было только две: одна из кухни – очень живописная и одновременно полная бытовых деталей. Каждая хозяйка в профиль у своей конфорки – халат, крепко запахнутый на груди, бигуди под косынкой. Влажный дымок поднимается от закопченных кастрюль – кто-то варит суп, кто-то мешает деревянной палкой кипятящееся белье, пар восходит к высокому потолку, пересекаясь с косым лучом света из большого окна.

– Пирогова, – проводит пальцем по фотокарточке Любочка. – Эта краля – Аршинина. А вон тут торчит круп кого – Бенидзе?

Маша с улыбкой взяла фотографию:

– А может, Коняевой?

– Э, нет! Посмотри на этот истово выпрямленный позвоночник и воинственно торчащие усики! Вряд ли Галина Егоровна выдала бы такую реакцию на безобидную пожилую учительницу.

– Боже, а усики-то ты как разглядела?! – склонилась над снимком Маша.

– Дофантазировала! – подмигнула ей бабка, а Маша, приглядевшись, согласилась – да, что-то было в напряженном абрисе спины Пироговой, позволяющее предположить конфликт.

– А вот, – Любочка взяла со стола вторую фотографию, уже явно постановочную: все жители коммуналки собрались перед объективом. Впереди – женщины и дети. На заднем плане – мужчины. И все обитатели в сборе.

– Смешные, – Маша посмотрела на фотографию из-за ее плеча. Мужчины – такие серьезные, каждый, по примеру традиционных деревенских фотокарточек начала прошлого века, держал руку на плече у жены. Две младшие девочки, Леночка и Аллочка, устроились на материнских коленях. Снизу притулились мальчишки, Валера Пирогов и Алеша Лоскудов, кажущийся совсем взрослым в модном свитере под горло и узких вельветовых брюках. Рядом с ним – нежная Тамара в платье с нарядным отложным воротничком. Кольки на фото нет – он остался за кадром, верный коммунальный фотокорреспондент.

«Как многое, – улыбнулась Маша, вглядываясь в фото, – можно понять даже по черно-белой фотографии!» Кажется, что Тамара счастлива своим соседством, она только что украдкой взглянула на своего кумира и сразу отвела глаза. Маше показалось, что она даже видит румянец, вспыхнувший от смущения на смуглых, покрытых пушком щеках.

– Куда она так смотрит?! – вдруг спросила Любочка. – Будто змею увидела?

– Кто? – не сразу ответила Маша, увлеченная любовной драмой пятидесятилетней давности.

– Да вот же! Ваша старушка! Отравленный божий одуван!

Маша перевела глаза на Ксению Лазаревну: белоснежная «парадная» блузка, седые букли на голове. Старушка, как бывшая владелица и старожил квартиры, сидела ровно по центру, между двумя молодыми женщинами – Ириной Аверинцевой, тогда еще серьезной девушкой с прямой челкой и прямым же взглядом: будущий химик, будущий доктор наук, мать Нины, бабка Ксении, и Зинаидой, женщиной с округлыми формами и скучающим лицом продавщицы сельмага, еще подходящей под пошловатое описание «все при ней», но уже на грани с полнотой. Дочка в торжественном платьице на пуговках, отделанном белым пикейным кантом, сидит на коленях… А Ксения Лазаревна смотрела не в объектив и даже не на своих соседок. Она смотрела куда-то вбок и вниз, и с таким выражением ледяного ужаса на лице, что Маша похолодела.