Николай Старообрядцев - Белый цветок

Фонтан томатного сока – это символ обращения крови в организме всего человечества, символ физического взаимодействия человеческих тел, обильной трапезы за общим столом и классовой ненависти, переходящей в борьбу. Кто пьёт этот сок, тот крепнет физически, научается земледелию и пению в хоре. Тот может освоить ремёсла: землемера, скорняка, кузнеца, коновала.

Яблочный сок – проблемы почвы и речного песка, движение физических тел в природных пространствах, фотосинтез растений, энергия солнечного излучения и силы растительной пищи. Кто пьёт этот сок, становится видом прекрасен, научается врачеванию и сбору лекарственных трав. Тот может освоить ремёсла: бакалейщика, костоправа, камергера, корзинщика.

Берёзовый сок – прозрачность души, очищенной от земной скорби, вечное возвращение жизни, лёгкое дуновение, поднимаемое взмахами ангельских крыл, бессмертие в благодати. Кто пьёт этот сок, очищается духом. Тот обучается тайнам духовного зрения и может скитаться в знойных пустынях, наслаждаясь молчанием. Он может освоить ремёсла: пифагорейца, стеклодува, кликуши, скопца.

Я наблюдал преломление света в сокровенном сосуде с берёзовым соком, танец цветастых лучей. Мозаика бликов возникала, менялась, потом исчезала и возрождалась, уже не в сосуде, а на фартуке женщины. Той, что соки наливала в стаканы. Той, что соки хранила. Я ликовал. Второе озарение за день посетило меня. Оно было следствием первого, а значит всё это – предначертание. Она ниспослана мне. Пред ней преклонил я колени и крепко прижал руки к груди. В руках моих были монеты. Очередь отшатнулась с неудовольствием. Чужой припадок не прибавил бы сладости сокам.

– Что с вами? Вы сок брать будете? – деликатно, но невольно выдавая волнение, спросила женщина из-за прилавка.

Что за сок? Пусть шёл я за соком, но за ним ли пришёл? Достоин ли я сока нежности, священного сока вашей любви? В изодранных штанах и грязном шлафроке, скрывающем хилое безобразное тело, с капиталом в несколько монет – дело не в этом, когда высшие силы отдают приказание. Я понимаю это, но – волен ли я терзать Вас грязью своей природы, когда Вы заражены мечтой о тёплом гнезде и блеске многотысячной галантереи? Нет! Я не разрушу прекрасный храм, зарождающийся из пустоты, не брошусь бездумно на эту приманку, чтобы мигом радости всё погубить. Я уйду, не сделав глотка.

Моя мудрость коренится в бесконечности и дарует мне откровения, которые позволят раскрыть и эту тайну. Вы будете мне женой, обязательно будете, но не сейчас. Может быть, через год или десять, двенадцать или двадцать пять лет. Минуя ужасы затхлых коридоров и пропахших аммиаком кафельных уборных, достигнув кристальности наших чувств, со временем отточенных до совершенства, закалив свои души в копоти тесных парадных, в равнодушии хлорированных больниц, мы встретимся снова. И не будет слов, кроме единого слова, возвещающего свершившееся. Мы не будем больше питаться соком растоптанных плодов. Сок жизни, дарованный нам, проистекает из самой сердцевины мистического древа, опекающего род человеческий.

Я вскочил и бросился прочь от лотка. Убегая, я то и дело оглядывался, желая увидеть её. Но утоляющая жажду толпа, разбухая от выпитых соков, заслонила мне вид своим колыхавшимся и потеющим телом.

Пробежав несколько кварталов и заприметив закусочную, я свернул по направлению к ней. Грязноватое, но весьма дешёвое заведение помещалось в подвале старого дома. Присев у длинной доски, тянувшейся вдоль стены и заменявшей стол, я спросил стакан чаю и пирог с капустой. Я хотел быстро перекусить и, восстановив силы, устремиться домой, где меня ожидала титаническая борьба за обретение ключа к разгадке великой тайны – любви, осознанной мной во всём её величии и неизбежности, но находившейся под угрозой исчезновения в пучине заговора. Слово – заговор – вкралось в неосторожное волнение чувств именно там, в закусочной, когда я томился в ожидании своей трапезы, а глаза безвольно блуждали по стенам, оклеенным вырезками из непристойных журналов. Я чувствовал грандиозность и хрупкость чего-то невыразимого, повисшего надо мной, и от этого сам стал прозрачен и хрупок. Угроза существовала. Я боялся сделать неправильное движение, ведь даже ничтожнейшее смещение могло пустить трещину, раскалывающую хрупкое существо. Я видел страшный сон наяву – как невидимые осколки божественного сосуда ссыпаются на пол закусочной, как неповоротливая уборщица сгребает их в совок вместе с липкими от вина осколками разбитых стаканов, как она несёт их на кухню и всыпает в тесто, как вспыхивает огонь в печах, как загрубевшие руки разрывают хлеба, как челюсти начинают жевать, как на глазах проступают слёзы раскаяния, как тела падают под столы и ползают на коленях, соударяясь трясущимися головами, как раздаются песнопения и молитвы, как воротники и неуклюжие шапки обращаются в золото, начинают лучевидно расти, бережно сдавливать окладами лица, навсегда теряющие гримасу звериного вожделения.