Андрей Леонидов - Ressentiment

Это очень, очень сильная птица. Такая серна, должно быть, весит больше семи-восьми килограмм. Зависнув на некоторое время над плоскостью горы, птица разжимает когти и несчастное животное отправляется в свой последний полет, фатально бьется об гору и теперь уже полностью затихает. Беркут без всякой спешки садится и начинает долгожданную трапезу. Когда он клюет, серна машинально дергает лапами, но ее животная душа давно отправилась в животный рай.

Беркут – удивительная птица, настоящий повелитель воздуха. Народы Средней Азии издавна использовали этого хищника для охоты. Один беркут в трудные времена мог прокармливать целые селения. Люди относились к ним с большим уважением: старых и раненых птиц отпускали на волю, умерших хоронили. Беркут настолько силен, что его использовали даже в травле волков, опаснейших степных хищников.

Каждый раз, когда Андрей закрывал глаза, пытаясь уснуть, ему начинал мерещиться беркут, тянущий несчастную серну куда-то в бездну обрыва. 20 20 Прошу фанатов Юнга, гороскопов и сонников, а также любители прочей псевдонаучной ереси, истолковать это знамение. К трем часа ночи он так замучился, терзаемый постоянным ощущением падения, что наконец не выдержал и встал. Собрался включить компьютер, не имея представления, зачем это нужно, но как только голова Андрея оторвалась от подушки, его вывернуло. Алкоголь, выпитый вечером, покидал нутро бедолаги, решительно не желая усваиваться раздраженным желудком.

Порядочно помотавшись с расстройством желудка, парень несколько раз умылся холодной водой, вернулся в комнату, стуча зубами, обернулся в тонкое одеяло и сел за компьютер. Его знобило то ли от холода, то ли от похмелья, которое пожаловало, не дождавшись конца опьянения. Он открыл компутер, несколько минут бессмысленным взглядом смотрел в экран, а потом наконец собрался и запустил блокнот.

«История одного убийства» – подумал парень и набрал заветные строчки. Затем стер. «Почему это вдруг одного? Как вообще писать про маньяка, который совершил только одно убийство?» – эта мысль смутила и расстроила Андрея. Он отправился на кухню и заварил чашку очень крепкого чая, который своровал у хозяйки квартиры. Хоть какая-то польза от проклятой старухи, так сказать. Вернувшись с чаем к экрану, снова попробовал написать. На этот раз вышло «история одного убийцы». Нет, трудоголик снова нахмурился, это тоже ему решительно не нравилось. История семи убийств? Семь историй об убийстве? Мысли парня начинали путаться; неудовлетворенный, он решил оставить вопрос названия на потом, руководствуясь тем, что по идее оно должно само прийти во время плодотворного труда.

К сожалению, в эту ночь труд не был плодотворным. Сначала писатель не мог решить, кто будет главным героем: мужчина или женщина. Определившись с полом, он около получаса потратил на выбор имени, ему хотелось, чтобы имя было говорящим, но не слишком очевидным. Что-то смутное роилось в сознании, всплывая на поверхность вариантом вроде «Антуан Лавкрафтов» или «Генри Мэнсон». «Господи, какой к черту Мэнсон!» – досадовал несчастный. Тогда он начал просто прорисовывать сюжетную сцену, концептуально решая начать повествования с конца. Получилось что-то вроде этого: «В свете луны он стоял, облокотившись на лопату. Вдалеке выл волк, своим воем леденя и без того холодную кровь.» Вышло чересчур вычурно, Андрей снова все стер и откинулся на спинку кресла, закатив глаза. Оказалось, недостаточно пить как Буковски, чтобы стать автором «Макулатуры». «Может тогда стать Гоголем?» – Андрею всегда казалось, что он умел орудовать едким словцом. «Нет, если писать как Гоголь, нужно будет искать Александра Роу, чтобы тебя порядочно экранизировали, а где сейчас такого найдешь?»

Заснув в кресле таким нелепым образом, Андрей очнулся, только когда его голова бессильно слетела вниз, упав с неудобного подголовника кресла. Воспрянув духом, творец вновь приступил к работе. Ему вдруг вспомнилось, как в одиннадцатом классе прочитал статью о Жиле Гранье, французском людоеде, кажется, шестнадцатого века. Образ убийцы поэтизировался в народном фольклоре. Радклиф со станции Пионерская решил взять этот материал о получеловеке-полуволке за основу своей работы. Через 20 минут перед ним уже была готова страница текста следующего содержания:

Гранье стоял в хлеву, перепачкавшись кровью, стекавшей с каждой части его тела. Вся одежда: камзол, парусиновые штаны, даже мягкие ботинки из кожи буквально сочились кровью. Гранье сплюнул, рассматривая содеянное преступление, перед ним на полу хлева, выстланного сеном, лежала молодая крестьянка Изабелла, чьи щеки еще недавно рдели спелым персиком, когда она, веселясь, вбегала в дом своей матушки, соседки Гранье, подолгу смеясь и рассказывая о своем плодотворном походе на утренний луг, блиставший красками в свете летнего солнца. Наблюдая и запечатлевая в сознании остроконечную форму ее черепа, изменение его очертаний после удара, блестящую поверхность лба, Гранье чувствовал, что этим впечатление его не исчерпывается, что за движением линий и освещенностью поверхности есть еще что-то, что-то такое, что они одновременно как бы и содержат и прячут в себе. Тем не менее, он был безмолвен, созерцая внутри себя только зияющую гулкую пустоту, какой сквозит воздушный шар, поднявшись высоко над уровнем моря в разряженный слой воздуха, где нет уже никакого человеческого присутствия жизни и только материя, теряясь, перестает уже на грани быть осязаемой. Тело крестьянки казалось ему таким далеким, непостижимо отделенным от всего интерьера хлева, будто заброшенным сюда злым и насмешливым декоратором, именуемым случаем. Медленно, как будто утопая в патоке соленого от крови и злодеяний воздуха, убийца-изувер устремился к выходу из хлева, преодолевая нечеловеческое сопротивление. Приходили ли ему мысли о раскаянии? Хотел ли он обратиться к Богу, усмирив в себе злость, или же продолжал свое кровавое шествия, одурманенный кровью и хтоническим черным духом, ниспосланным на него в качестве проклятия за дурную молодость? Вовсе нет, Гранье был полон только зияющей пустоты, будто разливающейся в нем тысячей осколков, проступающей наружу в его движениях, заполняющей его сердце. Он мыслил, но мыслил, потеряв всякое ощущение чувства, будто заведенный механизм швейцарских часов, не знающих остановки до истечения своего срока службы. Вид ночной луны, однако, вызывал в нем некое сладостное чувство, которого он не ожидал ощутить, о котором, до того, как увидеть квадрат пустого поля, потерявшего побеги ржи, он не имел никакого понятия, с которым, он чувствовал, ничто другое, кроме этой фразы, не могло бы познакомить его, и он ощутил к луне какую-то невиданную ранее ненависть, смешанную с невыносимым желанием сближения.