Татьяна Полозова - Город постоянной темноты

— Отведи его в камеру. — Кивнул Шарп и посмотрел на меня.

Он привык к мольбам от тех, кому удавалось схлопотать пару часов или дней в изоляторе, но от меня он никогда не получал такого удовольствия.

— На два дня. — Добавил он, когда Дед схватил меня за руку.

Дед ослабил хватку, когда мы вышли из кабинета Шарпа и сочувственно посмотрел на меня.

— Что? — Грубо спросил я.

Дед был славным парнем, лет двадцати, который тоже воспитывался здесь, и я не знаю, стал ли он недоумком после этого воспитания, или уже родился таким, но факт оставался фактом: умом он точно не блистал. Казалось, все жизненные силы, которые должны были уйти в мозги, ушли, на самом деле, в рост.

— Ты злой. Это не полезно. — Тихо отвел он.

Я снова посмотрел на него, оценив сосредоточенность его лица и нахмуренный лоб, перерезанный глубокой морщиной и красный широкий шрам на шее.

— Всегда хотел спросить, — я решил отвлечься, пока мы шли до изолятора, — откуда у тебя это? — Я поднял свободную руку и провел пальцем по шраму.

Дед дернулся и схватил меня крепче, что я даже свистнул. Мне показалось, что он мне все кости на руке переломал.

— Мои друзья обозлились на меня. — Ответил он.

— Хороши друзья. — Заметил я, но больше ни о чем спрашивать не стал. Как я уже сказал, каждый в этом лагере, раз или два калечился.

Изолятор был низким одноэтажным зданием, серовато-молочного оттенка, с протертыми углами и облупившейся жестяной крышей, еще лет тридцать назад крашенной в красный цвет.

Дед втолкнул меня в двери и вошел сам.

— Мистер Шарп пригнал его. — Сказал он охраннику на входе.

Охранник посмотрел на меня, усмехаясь, и поднял с полки журнал.

— Имя? — Спросил он.

Его голос был сиплым и свистящим, как сквозняк в камере.

— Джон Рипли. — Ответил я, тут же добавив: — Номер 13448. — Я уже бывал в этих местах не раз и точно знал, что к чему.

Охранник покосился на меня, кивнул Деду и тот ушел. Теперь я поступал в распоряжении «тюремщиков». Ко мне подошел высокий парень с жилистыми руками и резко дернул на себя, что я чуть не повалился на пол. Я знал, что здесь не Гранд Отель, но привыкнуть к рабскому обращению, было не просто.

Мы прошли в комнату, где сидел начальник тюрьмы, мистер Кларксон, которому уже сообщили о моем прибытии.

— О, Джон Рипли! — С надменным дружелюбием улыбнулся он.

Сопровождающий остался стоять в дверях, а я сел на жесткий стул, напротив стола Кларксона.

— Почему ты снова попал сюда?

«Будто, тебе это неведомо?» — Подумал я.

— Статья 14, часть 2. — Ответил я, опустив голову.

Кларксон кашлянул.

— Уже пятый раз за год. А еще только апрель, парень. Ты решил купить себе абонемент?

Глупая шутка, но я усмехнулся.

— Тебе весело? — Зло спросил Кларксон.

Я помотал головой.

Он посмотрел на моего сопровождающего и махнул. Обычно, после попадания в тюрьму с воспитанником проводили долгую беседу, которая была страшнее крыс в камере, но когда ты попадал сюда пять раз за четыре месяца, от нее уставали даже надзиратели.

Меня проводили в стерилизационный душ, где я должен был провести не менее трех минут, чтобы «избавится от всех недостатков совместного проживания большого количества человек в одном помещении». На двери в душевую висели потрепанные правила, которые запрещали мыться в одежде, стирать ее, и требовали «не избегать попадания воды на открытые участки тела».

Я попытался получить удовольствие от ледяной воды и вышел голышом в коридор, дрожа от холода.

Мой сопровождающий дал мне белый синтетический комбинезон, который я должен был надеть уже в камере.

Когда железный засов на двери звякнул, известив меня о том, что 48 часов моего пребывания в изоляторе потекли, я сел на пол голой задницей и, прикрыв лицо комбинезоном, заплакал.

Если кто-то из воспитанников нарушал правила, то наказывали самого младшего. Это было чем-то сродни армейским порядкам: если стоял выбор между офицером и рядовым, на гауптвахту отправляли рядового. Поэтому когда парни шли на дело, предпочитали брать с собой перваков. Перваками мы называли новоприбывших, которые воспитывались в лагере первый год. Обычно, ими были семилетки, которых специально держали до подходящего возраста в других интернатах, чтобы потом отправить к нам. Иногда, конечно, прибывали ребята постарше, провинившиеся в чем-либо и попавшие в категорию «неуправляемых», которых решили отправить к нам для перевоспитания. Их называли «перезрелками». Большинству обещали, что они вернутся, как только исправятся, но все понимали, что это дорога без возврата. Сами перваки обычно с легкостью соглашались на преступления, чтобы доказать, что они не сосунки и не соплежуи. Конечно, практически всегда мы попадались, но отвечал всегда первак.