Виктор Точинов: Зеркало судьбы

Следовательша оказалась – хуже некуда. Молодая, с худым, злым лицом. В пальцах – сигарета. Светлые волосы коротко подстрижены – видимо, по армейской привычке. Сидит, забросив ногу на ногу, покачивая носком красной туфли на каком-то немыслимом каблуке. И смотрит. И ждёт.

– Доброе утро, – начал Вадим, осторожно присаживаясь на краешек стула. – Мне сказали…

– Скажите, Вадим, вы случаем не танатофил? – она стряхнула пепел в грязную чашку.

– Кто?

– В широком смысле – ценитель прелести увяданья. В узком – голых мёртвых девочек. Если что, уголовно ненаказуемо.

– Мерзость какая, – опешил Вадим. – Господи, да как вы такое подумать-то могли? Я женатый человек!

– Жаль, – серьёзно кивнула следовательша. – Это бы всё очень упростило. Всего-то и дел было бы – найти вашего поставщика фантазий.

– Да я не…

– Поняла уже. Дашу Свирову вы тоже, конечно, не знали. Девочку с фотографий.

– Нет. А кто она?

– Студентка из добровольческой бригады. Неделю как похоронили. Чем-то помогала метростроевцам на Шигарёвской станции, и сорвалась с лесов. Несчастный случай, не подпрыгивайте вы так. Двадцать свидетелей. С девочкой-то всё понятно. А вот с вашими фотокарточками – нет. Вадим, вот скажите: как они перекочевали из архива судебной экспертизы к вам на стол? Хоть какие-то идеи у вас есть?

– Не знаю. Пошутил кто-то, может.

– Славная шутка, – кивнула Диана. – Чья же?

С улицы доносились раздражённые трели трамваев.

Кажется, мой брат восстал из мёртвых и мстит за предательство, отправляя мне сожжённые рукописи и фотографии мёртвых девочек. Да, с полицией после такого заявления проблем не будет. Зато вот с психиатром разговор выйдет долгий и душевный.

– Понятия не имею, кому могло понадобиться отправлять мне письма, – Вадим сдвинул брови. – А вообще, это ведь ваша работа, Диана Николаевна – искать этого шутника…

Он осёкся.

– Письма, – с удовольствием протянула следовательша. – Были и другие?

– Не было! – взвился Вадим.

– Ну значит, не было, – неожиданно легко согласилась Диана. – То есть ваша версия, если я правильно поняла – неизвестно кто неизвестно зачем подбросил никак не связанному с ним человеку фотографии мёртвой девицы. Как это у вас, словесников, называется? Сюрреализм?

– А у вас как?

Она ответила. Вадим покраснел.

– Ладно уж, – следовательша потянулась за каким-то бланком. – Идите с миром. Заявление, что ли, подайте. О нанесении вам морального ущерба. А то получается, что вы вроде как и не прочь были фотографиями разжиться.

– Подам, подам обязательно, – торопливо закивал Вадим. – А поможет?

– Помочь могу я. Но вам, похоже, не надо. Кстати, а как вы относитесь к метро?

– Я – никак, – промямлил Вадим. – Даже интересно было бы посмотреть…тьфу, то есть покататься…

Она обидно рассмеялась.

Он пришёл через два дня, когда Вадим уже начал свыкаться с уютной мыслью о том, что всё обойдётся.

Класс был охвачен предканикулярным оцепенением. На задних партах лениво переговаривались, у доски почти отличник рассказывал почти выученный отрывок из поэмы. Вадим слушал, рассеянно глядя в окно. Тенистая улица была почти безлюдна в десять часов утра.

Почти.

Влад стоял у обочины, задрав голову. Точно такой, каким стал бы в тридцать один год – рослый, смуглый, с сединой в кудрявых волосах.

Просто стоял. И смотрел на него, Вадима – безошибочно узнавая брата-отступника в неясном силуэте по ту сторону окна.

Пальцы, изъеденные селитрой. Быстрый взгляд исподлобья.

– Вадик, дурашка, в партию так просто не берут. Нужно доказать, что мы пригодимся. Что без нас никуда. И я даже знаю, что мы сделаем. Из плюсов – экзамены сдавать тебе уже не придётся. Из минусов – это точка невозврата. Оно тебе надо? Ты подумай. Хорошо подумай.

В голове метались обрывки мыслей – липкие, жалкие. Наде позвонить. Она дома. Одна. Или сразу – в полицию? И что им сказать?

Ничего не случится, понял вдруг Вадим. Он затем и пришёл, чтобы посмотреть в глаза – сквозь немытое стекло, через пыльную занавеску. Хоть в пример приводи детям, как гниловатый, приторный образчик драматического пафоса. Как нелепо, боже ж ты мой.

Как страшно, на самом деле.

…Та гражданская война, о которой бубнили вечерами в гостиной, и та революция, о которой рассказывал брат – были не одним и тем же. Первая была унылой страшилкой. От неё отдавало типографской краской, валериановыми каплями и прогорклой вонью залежавшихся запасов в кладовке. От второй захватывало дух. Это был прохладный шелест алых знамён, глаза нищих детей, удивлённо распахнутые навстречу хрустальным дворцам. Это было счастьем и смыслом. А потом это удивительное и сияющее вдруг переродилось в пыльную лабораторию в старом лодочном сарае. В обожжённые пальцы и затрёпанные перепечатанные под копирку брошюры по изготовлению бомб. В тёмные от копоти корпуса сталелитейного завода. И в презрительный взгляд брата: передумал? слабо?