Норман Райт - За гранью разумного

– Благородные слова, – заметил полицейский.

– Спасибо, офицер. – Патрик расправил плечи, будто подставляя главнокомандующему грудь для медали. – Рад был помочь.

– Идем, – сказал мне шериф. – И давай без фокусов, у меня сегодня крайне дерьмовый день. Ясно тебе?

Я ничего не ответил, потому что у меня, день был куда хуже. Кому еще доводилось оказываться в шкуре неизлечимо больного? Вряд ли кому то из вас это пришлось испытать. А вот мне, пришлось! Это было настоящим сумасшествием, вырвавшимся из кошмарных снов сюда, в мою жизнь.

Покорно следуя за полицейским, я почему-то вспомнил своего отца. Я никогда о нем не думал. С тех пор как он вышел за сигаретами и не вернулся, прошло больше тридцати лет. Но сейчас, воспоминания о нем были, как никогда свежи.

Казалось, только вчера он пришел домой пьяный и злой, что потратил на «пустышку» нервы и деньги. Тогда он избил маму, а я не понял, что отец имел в виду, под словом «пустышка» мою мать или лотерейный билет, на который отец спустил последние копейки, но так ничего и не выиграл.

Я не знаю, как мне удалось ковырнуть эти архивы в моей памяти, но они теперь лежали на столе передо мной. Возможно, это были «ложные» воспоминания. Парамнезия. Я не знаю. Возможно, это был не более чем отрывок из какого-то дурацкого фильма. Возможно, воспоминания самого Вилли Дубиловича. Я не знаю. Черт бы все драл!

Элизабет стояла у окна и испуганными глазами смотрела, как я брел к полицейской машине. Я был для Элизабет Харрисон лишь умалишённый, в дорогом костюме не по размеру. Умалишенный, который ночью забрел в ее двор и как подросток подглядывал за их с мужем постельными играми. Я был для моей Элизабет лишь больной человек, который на утро останется лишь фрагментом этой ужасной ночи.

Боль. Что это такое? Сотни игл, разом впившихся в грудь? Ржавый нож, разрезающий кожу? Думаю, да. Физическая боль сильнее. Но душевная глубже. Однако неважно каким способом тебя вывернули наизнанку – буквально или образно, пережив такое, ты больше не будешь прежним.

Я стоял у зеркала и смотрел в себя. Я не помню сколько так простоял. Время будто растянулось. Я смотрел в этот характерный разрез глаз. На эту блуждающую по лицу, еле уловимую улыбку. И я ничего не мог поделать с этой улыбкой – едва я стирал ее с лица, как она возвращалась снова.

И чему интересно знать я так добродушно улыбался? Ничему. Это риторический вопрос, навсегда застрявший в моей голове.

Взгляд мой был таким… Я глядел в свою душу и видел боль. Где-то там, за стеклянной оболочкой, за детской наивностью, была боль. Боль была сильнее меня.

Я почему то вспомнил, как плакала мама.

Мне было около шести лет, когда я вдруг проснулся среди ночи. Мама сидела возле меня, улыбалась мне, а по щекам ее бежали слезы. Тогда я не понимал, почему она плачет, теперь понимаю. Она плачет из-за меня. Плачет от своего бессилия, что-либо изменить. Это была ее боль.

Затем, я вспомнил отца.

Он очень злой и кричит, чтобы мы с мамой убирались прочь из его трейлера, потому что ему даже взглянуть на меня больно и противно. В глазах отца, я был словно плесень на дне кастрюли с испорченной вермишелью. Словно злокачественная опухоль или тошнотворный запах дохлятины под верандой. Это была его боль.

Еще, я вспомнил насмешки тех ребят. Один из них ударил меня в лицо. Я упал на землю и начал смеяться, потому что все начали смеяться. Я не мог понять, почему они меня бьют. Я сидел на земле и смеялся сквозь боль. Это была моя боль. Она пронзала меня иглами. Я помню кровь на рубашке и руках. Я думал, что это цена за дружбу. Но дружбы никакой и не было. Я понял это однажды, и это случилось там, в парке под мостом. Именно там, меня колотили и обворовывали.

В озлобленности этих подростков был виноват не я, были виноваты их родители. Их отцы, как и отец Вилли, (но по совместительству и мой тоже), топили свою никчёмную жизнь в выпивке, считали своих сыновей паршивцами и как только те попадались на глаза, лупили. Матерям лишь приходилось мириться с этим, терпеть и быть несчастными. И уповать на судьбу, что однажды, все изменится.

Возненавидевшие взрослых и их понятия, подростки, становились изгоями общества. Становились бичом города. Жили сами по себе. Бродили как стаи бездомных собак, и собирали металл и брезгливые взгляды. Именно такими ребятами были те, что избивали меня в лесу.

Когда я сидел на земле и, обливаясь кровью, смеялся, отщепенцы вдруг повскакивали на свои велосипеды, и умчались прочь из леса.