Силвер Элизабет: Обреченная

Я раскрываю руку, чтобы посмотреть на пересечение линий жизни у себя на ладони, и они превращаются в неизвестные улицы на карте города. Города, который я уже едва узнаю. Внешние покровы моей сухой руки сползают, подобно гофрированной бумаге, перед моими глазами. Пять моих трясущихся пальцев становятся десятью, двадцатью, иногда сорока… Эта расплывчатость не кончается, что бы с нами ни делали, сколько бы апелляций ни подавали наши адвокаты (или ни утешали нас этой ложью), сколько бы посетителей к нам ни приходили, сколько бы журналистов или телевизионщиков ни пытались выжать профит из наших жизненных историй. Пенсильвания редко убивает нас, словно бы подражая моей суверенной Калифорнии в ее постоянной одуряющей посредственности. Мы просто сидим здесь, пока не умираем от естественных причин: старости, прячущейся под личиной различных вариантов рака – рака молочной железы или рака яичников, – люпус-нефрита, цирроза, гастрита, диабета, самоубийства…

Итак, я нахожусь здесь, дабы с бесполезной отвагой обличить пороки моего прошлого. Я знаю, что я это сделала. Штат знает, что я это сделала, хотя почему я это сделала – всем всегда было наплевать. Даже мои адвокаты знали, что я это сделала, с того самого момента, как я опустошила свой банк звонкой монеты из глиняной свиньи-копилки, чтобы оплатить их счета. Я была в здравом уме и трезвой памяти и «накачалась» всего лишь чашкой чая «Лемон Зингер» без кофеина, когда нажимала на спусковой крючок. После приговора я никогда этого и не отрицала.

Все это началось за шесть месяцев до дня «Х», когда Оливер Стэнстед и Марлин Диксон посетили женскую тюрьму штата Пенсильвания. Оливер нетерпеливо ворвался внутрь, словно неопытный серфер, отчаянно пытающийся не упустить вторую волну. Его невинную физиономию обрамляли безвольные жидкие темно-каштановые волосы, стриженные в стиле минимум десятилетней давности. (Я знаю, поскольку это была самая модная стрижка, когда меня арестовали.) Одинокая ямочка дырявила его подбородок.

Я находилась в крохотном конвойном помещении с телефонной трубкой, куда меня притаскивали каждый раз, когда ко мне приходил посетитель. А они приходили часто, и я пыталась угадать, в чем дело на этот раз. Заметка для местной газеты? Материал для сериала новостного телеканала? Договор на книгу? Но когда Оливер Стэнстед в двадцатый или двадцать пятый раз набрал воздуху в грудь – твердо, но тревожно, уверенно, но нервно, – я поняла, что мои ожидания потребуют быстрой перенастройки.

– Ноа, не так ли? – сказал он в самую трубку. – Ноа Синглтон?

Это аристократическое британское «Ноа, не так ли?» с повышением интонации к концу фразы – словно высокомерный вопрос в один слог. Самоуверенность и наивность в этом одном суперчетком приветствии.

– Мое имя Оливер Стэнстед, я адвокат из Филадельфии, – сказал он, глядя в свой маленький конспектик, написанный красными чернилами. – Я работаю на некоммерческую организацию, которая представляет интересы заключенных, приговоренных к смертной казни, на различных стадиях процесса подачи апелляции, и совсем недавно мне поручили ваше дело.

– Хорошо, – ответила я, глядя на него.

Он был не первым наивным адвокатиком, который пытался использовать меня как трамплин в своей карьере. Я привыкла к таким нежданным визитам: после ареста приходили местные репортеры, после приговора – репортеры от государственных телекомпаний. А позже – год за годом, полные разочарований, – являлись назначенные апелляционным судом адвокаты, и меня затягивал бесполезный круговорот апелляций, где никто не слушал моих объяснений, что я не хочу больше бороться, что просто хочу поскорее дождаться 7 ноября. Всем этим адвокатам, как и этому, новому, было наплевать на мои желания.

– Так чего же вы от меня хотите? – спросила я. – У меня срок апелляции уже истек. Меня уничтожат в ноябре. «Первая женщина на электрическом стуле за много лет». Вы ведь читали новости, не так ли?

Мистер Оливер Стэнстед выдавил очередную улыбку на смену той, которая сползла с его лица, когда я начала говорить. Он провел пятерней по волосам, отбросив их набок, пытаясь сохранить этакий облик бескорыстного адвоката, жесткого противника смертной казни, вступившего в брак с Фемидой вместо нормальной женщины. И, как и у прочих защитников, которые приходили ко мне перед тем, как, повзрослев, обратиться в республиканство, даже его голос был под стать его прическе и костюму: покорный, как утихший океан, словно он только что вышел из материнской утробы, взыскуя себе некоммерческой занятости и однокомнатной квартирки в придачу. Я тут же возненавидела его.

Читать дальше