Ариэль С. Уинтер - Смерть длиною в двадцать лет

Я успокоил его имевшимся в моей обойме специальным для таких случаев взглядом и сказал:

– Сначала Эл, потом вы.

Я прошел к двери моего личного кабинета, отпер ее и впустил Эла. Я сел за свой рабочий стол, а Эл на один из стульев с прямыми спинками по другую сторону.

– Ты знаешь, что ты скотина? – сказал он, морща губу.

Я всплеснул руками.

– Эл, я действовал в рамках закона…

– Ага. А они теперь хотят повесить это на Роуз.

– Что-о?! – Я почувствовал себя так, словно кто-то перерезал кабель в лифте, в котором я ехал.

– Да. Они хотят повесить на Хлою Роуз убийство Мэнди Эрхардт.

– Кто хочет?

– Кто-кто… Полиция!

Я импульсивно подался вперед.

– Послушай, Эл, я видел место преступления, этого не могла совершить женщина! Во всяком случае, женщина с комплекцией Хлои Роуз. Может студия как-то заявить об этом официально?

Эл устало провел рукой по лицу.

– У нее был мотив. Эрхардт спала с ее мужем. А благодаря тебе, у нее нет алиби, зато у ее мужа есть. Мэру не нравится, когда пресса трезвонит, что полицейское управление склонно закрывать глаза, когда речь заходит о киношниках. В Харбор-Сити это тоже никому не нравится, поэтому они намерены выставить этот случай как пример. Когда бы они еще смогли выставить перед судом женщину с внешностью и известностью Роуз? Тем более что у нее даже нет гражданства. А теперь вот смогут, и пресса пройдется по ней со всей безжалостностью. И всем будет удобно.

– Ага, всем. Кроме Мэнди Эрхардт, чей настоящий убийца уйдет безнаказанным.

– Да, и кроме Хлои Роуз, чья карьера будет загублена. И кроме банковского счета студии.

Я откинулся на спинку стула и закурил.

– А как это у нее нет гражданства? Она же замужем за Розенкранцем, разве не так?

– Только вид на жительство. Они познакомились, когда он со своей первой женой жил во Франции. Ты в курсе, сколько лет ей тогда было?

– Сколько?

– По официальным данным, восемнадцать. А по неофициальным – даже меньше семнадцати, чуть ли не пятнадцать.

– Ну и что? Сейчас-то ей уже больше восемнадцати.

– А то, что все это теперь выплывет наружу – сколько ей было тогда лет или сколько не было… и вся эта ее история с каким-то там тюремным надзирателем…

– Каким еще тюремным надзирателем?

Нокс раздраженно отмахнулся.

– Да не знаю я, слухи это все, но слухи неприятные!.. А когда они смешаются с судебным разбирательством здесь, то представь себе, что получится. Говорю же тебе, газеты будут трезвонить без умолку неделями, а может, и месяцами.

Я покачал головой, пытаясь как-то соотнести эту хрупкую миловидную женщину, которую я видел вчера, с жестоким кровавым убийством.

– Но против нее же нет прямых улик, только косвенные.

– А им большего и не надо. Ее же не собираются за это повесить. Просто устроят шумиху с ее арестом, а то, что, может, и до приговора-то не дойдет, так кого это волнует? Волнует только нас. Вот нас это очень сильно волнует.

Я снова покачал головой.

– Я вижу, ты расстроился, – сказал Нокс.

– А ты пришел только для того, чтобы рассказать мне все это лично?

– Да, это и еще то, что ты уволен. – Он сунул руку в карман пиджака и, достав оттуда конверт, бросил его на стол. Но я даже не потянулся за ним.

Он печально покачал головой.

– Прости, Деннис, я знаю, что нехорошо так вот отматывать назад, но…

– Через старого друга иногда можно и перепрыгнуть. Я уже слышал это вчера. Мне это тогда не понравилось, а сейчас нравится еще меньше.

– Ну и отлично. Тогда просто возьми деньги и радуйся, что ты не вляпался глубже, чем уже вляпался. – Он затушил сигарету в моей пепельнице и встал. Потом, кивнув на дверь, сказал: – А если Стёрджен попытается втянуть тебя…

– Ой, не беспокойся. Я уже вне игры.

Потом, держась за дверную ручку, Нокс сказал мне:

– Мы же уже не на государственной службе, Фостер. Мы уже не народные слуги.

– Все мы кому-нибудь да служим, – сказал я.

– Вот хотелось бы мне знать, кому, по-твоему, ты служил сегодня ночью, – сказал он.

С этими словами он вышел, оставив мою дверь открытой и потом громко хлопнув дверью приемной.

Мне, конечно, хотелось как-то собраться с мыслями, прежде чем иметь дело со Стёрдженом, но он уже стоял на пороге. Шляпу он больше не прижимал к животу, а просто держал ее в опущенной руке. Выпятив грудь и вскинув подбородок, он изо всех сил старался изобразить нечто вроде гордого вызова, но получалось у него плохо, потому что он явно переигрывал. Тон его был сухим и строгим, когда он заговорил: