Ариэль С. Уинтер - Смерть длиною в двадцать лет

Такой вот диалог получился у меня, он словно вырвался сам собой, я писал как по маслу. Вы читаете его сейчас, и я знаю, что вы думаете – что я пытался найти для себя оправдание. Только тогда я об этом не думал вовсе. Просто сочинял кусок пьесы. И для меня был важен сам факт, что я вообще в кои-то веки пишу. Не какую-то там чепуху, как давеча в отеле, а настоящий диалог для настоящей пьесы. А Монтгомери потом надо было только собрать это все воедино.

Оторвавшись на секундочку от письма, я вдруг заметил, что Монтгомери буквально пожирает меня глазами. Я сразу сбился и потерял нить повествования. Вернув ему блокнот, я снова налил себе джина. А он, прочитав то, что я написал, сразу же начал сам что-то строчить дальше. Я наблюдал за ним со стороны, и было очень приятно видеть его энтузиазм и вдохновение. И я гадал, куда же делось мое собственное вдохновение. Вот будь со мной рядом такой молодой энергичный парень, и я бы, наверное, тогда писал, писал и писал без остановки.

И тут я снова поймал себя на мысли, что хотел бы, чтобы Монтгомери был моим сыном. Я тогда был бы совсем другим человеком, если бы рядом со мной находился такой юноша, взирающий на меня как на правителя вселенной. Имея такого сына, человек и вправду может что-то собой представлять. Когда у человека такой сын, ему просто приходится соответствовать своему образу и все время стараться оправдывать его. Но ведь Джо тоже говорил, что буквально боготворил меня в детстве, и что же я?.. Разве я соответствовал этому образу? Нет, наоборот, я убедил его в том, что я даже хуже, чем на самом деле. И в конце я, похоже, убедил его в этом окончательно.

Но сейчас это уже было не важно. Сейчас важно было то, что я пришел в себя и мой мозг проснулся.

Монтгомери опять начал говорить. Я предложил ему выпить, но он отмахнулся и увлеченно продолжал делиться со мной своими задумками по развитию сюжета, и мы снова принялись сочинять вместе, как в тот день в баре отеля. Все остальное отошло на второй план – мое чувство вины, мои тревоги, моя ненависть к самому себе – все это куда-то улетучилось, испарившись в кипучем творческом процессе.

Все это время я то и дело прикладывался к бутылке и в итоге прикончил ее. А Монтгомери так и сидел с первым стаканом – видимо, ошибка, допущенная в прошлый раз, послужила ему уроком. Он взял на себя роль секретаря, избавив меня от необходимости браться за перо. Почти весь второй акт мы настрочили, наверное, часа за четыре. Точно не знаю, сколько времени у нас на это ушло, но за окном уже стало смеркаться.

В какой-то момент выяснилось, что у Монтгомери закончился блокнот, но у него с собой оказался еще один. То есть он пришел ко мне не только полным надежд и вдохновения, но и подготовленным. Для него я действительно был значимой личностью, даже если весь остальной литературный мир забыл обо мне, даже если моя девушка не хотела со мной встречаться, а полиция, возможно, собиралась меня рано или поздно арестовать. Нет, для него я был прославленный гениальный писатель. И у нас с ним обнаружилось то самое взаимопонимание, которое так необходимо для настоящего творческого процесса. Мне было приятно с ним вместе творить. И, может быть, я уже тоже начинал верить в эту идею – «Фурии», пьеса Шема Розенкранца и Тэйлора Монтгомери. Новый сногсшибательный хит!

В общем мы с ним увлеченно сочиняли, и я забыл обо всем остальном и ни разу не вспомнил ни о Джо, ни о чем-либо другом.

Это был вторник, а похороны были назначены на четверг. Мы с Монтгомери сочиняли пьесу еще и всю среду, и за все это время я оторвался от процесса лишь дважды. Первый раз – чтобы прочесть письмо Ви, предлагавшей мне встретиться с нею в кафе отеля в пятницу утром. Она не знала точно, когда сможет улизнуть от своего гангстера, поэтому мне предлагалось просто прийти туда и ждать, а потом мы с ней должны были решить, что делать дальше и когда мы собираемся уматывать из этого чертова Калверта.

А потом было еще два телефонных звонка, поэтому можно сказать, что от нашей с Монтгомери работы я отрывался трижды. Первый звонок заставил меня совершить пробежку. Когда Конни пришла и объявила, что меня спрашивают по телефону, я, решив, что звонит Ви и мне надо для этого разговора уединиться, бросился наверх в свою комнату. Но, когда снял трубку, услышал очень знакомый мужской голос:

– Шем Розенкранц! Прямо поверить не могу, что это ты!

Я тяжело опустился на постель.

– Привет, Хьюб.

Это был Хьюб Гилплэйн, владелец ночных клубов и порнограф из Сан-Анжело, для которого я раньше крапал похабные книжонки. Мы были друзьями, но эту дружбу испортил я в тот момент, когда занял у него денег. Сейчас он просто выбил меня из колеи. Как он вообще смог найти меня?