Майкл Мортимер - Тайна Девичьего камня

Было бы лучше, если бы она НЕ пыталась меня вылечить!

Если ты когда-нибудь получишь это письмо, я не требую, чтобы ты приперла ее к стенке. Но если ты это сделаешь, знай, что она ответит: источник моих страданий превратил бы меня в «международный подопытный объект». В больнице меня бы не оставляли в покое. Они бы возили меня по всему миру и заперли в кислородную палатку, как будто я инопланетянка. Они бы «увезли меня» и разрезали. С ее стороны звучит благородно, но это не так. Правда заключается в том, что начали бы копаться в истории Альмы, когда увидели бы, как устроены мои клетки. Тогда бы поняли, что она сама — носитель этой чертовой мутации или как там ее назвать, тогда бы нашли ее лабораторию и уничтожили бы дело ее жизни. Разоблачили бы ее секреты. Линней, Соландер, сольвент и коагулянт и все эти причуды, которым она посвятила свою жизнь. Наверное, к этому моменту она уже тебе кое-что рассказала? Если ей повезет, ее запрут в психушке. Если, с другой стороны, она сможет доказать, что какая-то часть того, во что она верит, правда, — да, тут и начнется ад. Пожизненная тюрьма — самое малое, что общество может потребовать для того, кто занимался всем этим в одиночку, чтобы получить известность.

Она ставит саму себя на первое место. Вот в чем дело.

Мы с папой договорились, что я позвоню тебе в сочельник. Я услышу твой голос. Я не буду говорить, что я твоя мама. Ты была уверена в том, что у тебя нет мамы. Я просто позвоню и пожелаю тебе счастливого Рождества. И каким-то образом Альма растает, надеялись мы. Сложит оружие, проглотит капельку гордости и станет вести какие-то переговоры. Может быть, постепенно наладятся контакты — мы были в приподнятом настроении, папа и я. Ведь прошло несколько лет.

Но к телефону подошла Альма. Папа явно проговорился. Он не умел хранить секреты. Она, должно быть, поняла, что что-то затевается. Она даже не поздоровалась, словно просидела несколько часов, уставившись на телефон, пока он не зазвонил.

— В отличие от тебя, — прошипела она, — которая оставила своего собственного ребенка, я взяла на себя ответственность. Теперь, когда тебя здесь нет, Ида самый здоровый ребенок на свете. Так что тут мы квиты, поняла? У тебя нет дочери, и у меня тоже нет дочери.

И она положила трубку. Для меня это был последний контакт со Швецией.

Я много раз задавала себе вопрос, не относилась ли я к тебе плохо то короткое время, когда нам довелось быть вместе. Иногда я даже была уверена в том, что наносила тебе вред. Я создавала фантазии, которые становились воспоминаниями. Но теперь я так больше не считаю. Память так обманчива, я не помню, чтобы я плохо о тебе думала, или сознательно причиняла тебе боль, или делала такое, что вызывало вполне понятную реакцию. Я скорее боялась тебя. Боялась к тебе приблизиться.

Я знаю, что на самом деле Альма живет с чувством огромной вины. Но всему есть предел, даже чувству вины. Папа больше никогда не подходил к телефону, они даже поменяли номер. И папа не пытался со мной связаться. Она держала его в ежовых рукавицах.

Я даже не знала, что он болен. На следующее лето, к тому времени я была разлучена с тобой уже многие годы, я стояла и чистила ревень здесь, на участке, когда приковылял Ако. С радостным криком, как будто это был счастливый день в моей жизни, он вручил мне сверток. Когда я открыла тщательно обмотанную скотчем картонную коробку, я нашла в ней несколько конвертов и лежащую сверху фотографию.

Фотографию надгробного камня. Манфред Нордлунд.

Плюс сухой комментарий на обратной стороне.

«Ему было трудно в конце, и он спрашивал о своей дочери».

Папа умер. Твой дедушка умер. И какой вклад внесла в это Альма? Вина! Ничего больше?

Помню, что я как в тумане вошла в дом и села прямо перед камином. Сначала во мне боролись печаль и гнев. К ним я в каком-то смысле была готова. Я знала, что Альма доживет до ста лет, она живучая до неприличия. И что папа когда-нибудь уйдет из жизни раньше ее. У него были свои болезни. Но потом, когда я открыла другие конверты, это оказалось уже слишком. На меня нахлынуло чувство, к которому я была совершенно не готова; оно смешалось со злобой и печалью в бурлящую неопределенную серую горесть.

Это была радость! К ней я была совершенно не готова.

Поскольку Альма послала мне несколько твоих фотографий. Все для меня тогда перестало существовать, и все лето я посвятила тому, что пыталась лелеять только одно это чувство, но на меня навалилось целое нагромождение — злость, печаль и глубокое раскаяние сменяли друг друга, а в следующую секунду я громко смеялась от счастья. Ты выглядела такой здоровой! И такой сказочно красивой — те же черты, что у Альмы. Но потом этот нос и уши. Это от папы! На фотографии, где вы вместе перед бобровой запрудой у Черстинбергета, вы наклоняетесь вперед совершенно одинаково, немного наискось. С одинаковым выражением лица. Как будто идете мне навстречу. Как мы выглядим, определяют гены, но как мы двигаемся, определяют те, кого мы любим и кто внушает нам уверенность, ведь мы подсознательно им подражаем.