Анатолий Крысов - Белые медведи

- Что, милая? - и высунулся из-под волос, которые плотно покрывали все мое лицо.

- Я больна СПИДом, говорю, - повторила ты, и в этот момент меня разорвало ядерной бомбой. Клянусь, Манхэттенский проект показался бы тогда детским пшиком в сравнении с той бурей, что бушевала во мне.

Не помню, как я одевался, как выбегал из квартиры, застегивая на ходу рубашку. Вряд ли могу рассказать, как добрался до дома и два часа стоял под душем. Когда обжигающие капли воды орошали мою спину, я пытался все забыть. Но одна мысль никак не отпускала: что делать дальше?

Зачем ты это сделала, Лена, спрашивал я розовую кафельную плитку в ванной. В тот момент она стала для меня серо-розовой, а глаза мои затянула пленка, но не слез, конечно же. Это было нечто иное, совсем не похожее на страдания, скорее на тоску. Да, на моих глазах была пленка нейтральной тоски. Именно она смелыми частыми штрихами разукрасила мое сознание цветами палитры greyscale, уравнивающими радость с грустью, проигрыш с победой, стремление с ничегонеделаньем.

Четыре дня я лежал, Лена. Ты представляешь? Целых четыре дня я проводил на своей помятой временем кушетке девяносто девять процентов времени, тупо уставившись в потолок, с которого на меня падали невидимые остальными серые капли дождя, состоящего целиком из серной кислоты. Я думал, что моя персональная дорога в ад внезапно оборвалась, но она лишь сделала крутой разворот.

Под вечер пятого дня в комнату зашла Инна и сообщила, что ты звонишь. Признаюсь, я не поверил ей, подумал, что это очередная штука, дабы подбодрить меня, но она говорила чистую правду. В этом я убедился, услышав твой голос:

- Саша, привет.

Я не знал, что говорить, поэтому молчал, а ты спрашивала:

- Саша, ты меня хорошо слышишь?

Я кивал, но ты не могла это видеть. Затем я что-то бурчал, давая понять, что сижу на проводе. Ты продолжала:

- Саша, слушай меня внимательно, - пауза, затем дальше: я пошутила. Слышишь? По-шу-ти-ла.

И тут я положил трубку. И никогда больше с тобой не разговаривал, и никогда больше тебя не видел, и никогда больше о тебе не говорил. Ты измельчила меня, Лена, как мелкого жука дети лупой.

На следующий день мы с Инной пошли гулять. Очень долго бродили по самым отдаленным улицам города, практически не разговаривая. Случайно - а, может быть, и нет - ноги привели нас к старому, заброшенному кладбищу. Я купил в киоске рядом два цветка и положил их на неизвестную, первую попавшуюся могилу. Я хоронил Измельчителя тогда, это понимала даже Инна.

Она, в конце концов, похлопала меня по плечу, и мы отправились домой. Да, Лена, ты убила Измельчителя, хотя после я и говорил на каждом углу, что попросту вырос из всей этой глупости. Убила жестоко и без малейшего сожаления. Причины сего поступка мне неизвестны, ведь я никогда с тобой больше не общался, да.

А еще с тех пор я ненавижу группу Beatles и Пола Маккартни лично.

Вода похожа на молоко, небо похоже на кусок масла, а наш корабль - на ломоть пшеничного хлеба. Бельмондо похож на Де Ниро, Де Ниро похож на Сальму Хайек, а Сальма Хайек постепенно становится мной. Мы все-таки успели добежать до второго пирса, понимаю я. Сидим сейчас на палубе и попиваем тропический дайкири. Наши тела - это ртутные оболочки, поэтому можно считать, что мы есть одно целое, плавно перетекающее из одного состояния в другое.

Вот мы превращаемся в подлинник Моны Лизы, затем в отрезанное ухо Ван Гога (или Льва Соломоновича), затем в гитарный проигрыш «Hotel California», затем в Панкийское ущелье, затем в прощальную песню Фредди Меркури, а затем и вовсе в четырех спившихся бомжей. У каждого в руке стакан с водкой, хотя мы думаем, что это дайкири, но откуда ему здесь взяться.

Звезды над нашими головами, не останавливаясь, валятся в воду, превращаясь в пограничные буйки. Вдалеке я вижу маяк, но позже понимаю, что это всего лишь еще одна записка моей сестры. Кстати, а нет ли ее здесь? Этот вопрос я задаю остальным.

Бельмондо отвечает:

- А кто это такая, твоя Инна?

Де Ниро отвечает:

- По-моему, это та полная женщина, что поет романсы на первой палубе в ресторане, нет?

Сальма Хайек отвечает:

- Нет, Инна - это я, я - это Инна.

Затем мы смеемся, но Сальма Хайек теперь действительно Инна. Она гладит мои щеку, волосы, брови, глаза, но я ничего не чувствую - так всегда бывает во снах. Луна спускается ко мне на плечо и что-то шепчет на ухо. Я с трудом понимаю ее язык, похожий на смесь английского и китайского. Примерный смысл услышанного таков: