Хет Бавари - Замалчивание - Временная капсула. Не разрешают говорить, но запрещают молчать

– Да, они самые. Мы пытались запрограммировать воду на нечто позитивное, но для этого мы сами должны были оставаться в пределах нормы.

– У вас не получилось?

В ответ моё лицо перекосило так, будто злобные думы стремились растащить его в разные стороны.

– Если я скажу вам правду, вас может задеть ураганный фатум моих откровений. Любые тайные тайны принимают в моих устах исход летальный.

– Ладно, не будем топтаться в этом разговоре, – отступил психолог, – Белая бабочка сна прилетала к вам сегодня?

Этот сон всего лишь ступенька в моей жизни. На самом деле, я не нуждаюсь во сне. Сон нуждается во мне. И в сердце моего мозга вспыхивает огонь. Долит мысль, долит. Не проходит оцепенение. Сны, которые мне снились, на этот раз были пыльными. Беззвучные сны, скучные сны, тусклые сны. Их не получалось запомнить, да и не хотелось их запоминать. Несколько раз я просыпался, и в моей голове гнездилось странное убеждение, что я стою перед какой-то дверью, а постучать в неё не решаюсь. Дверь, ведущая в разгадку, почему я сюда попал, потому что душевно сияющая луна со мной на этим темы говорить никак не хотела.

Но мне приходится одеться в самообладание, а потом снова белизна холода, хлористый дух опустошения, совсем, будто я комната, с которой только что съехали некие постояльцы. Моя воля такая теплая, липкая и слабая. Злость, как электрический заряд ушла в сон – заземлилась. Сколько ты берешь с них за то, что ты выносишь их трагичные человеческие рты своим раскрепощенным языком? Из какой только темнушки тебя на свет вытащили… Закисший мозговой перегар, чуточный недостаток. Высокое небо начинается от коленей.

Ночь смежила все представления, понуро согнула плечи. Принеслось откуда- то пение – тихое, но душераздирающее, похожее на вой призраков. Может быть, его издавала стена, а может, в очередной раз за ночь напилась ворона. Или неведомый кузнец с торжествующей улыбкой уже выковал из человека все, что у него было. Из живых на земле, самые продуманные – растения, они корнями цепляются за землю. Нужно убить зеркало в себе – стать струистым и текучим, перестать сопротивляться, перестать грести. Главное – спрятать следы, главное – не показывать, что ты что- то с собой делаешь. Деревья моих настроений не клонятся и не шумят, и над землёю моих мнений не изменяем их наряд. Мне только видится листва их в цвете, ветки и кора, – они черны, а вместе с ними и воздух чёрен – как дыра.

А когда за кронами пролает ветер, – будет ли услышан он, что во мне звенит? Я не пытаюсь ничего понять, – это ж надо так! – за жизнь свою так много раз себя терять…

В ночи я слышу дикий вопль. Он отзывается эхом в тишине, и, может быть, на самом деле это я кричу во тьме. От чего ты так визжишь, мой дорогой Кадаверин, кто дал тебе право так шуметь? Ты всегда стремился туда, где нет света, а когда он появлялся – скромно отступал в тень.

Комната гидропроцедур. Шланги, помещенные в чужие рты, из них хлещет кипяток, прямо твоим рукам – кожа, плоть – все превращается в кипяток. Трубы с горячей водой, расположенные в нашем сомнологическом санатории, ведут прямо в твою душу.

– Вы, наконец, понимаете, что такое на самом деле сон?

Естественно, по утру никаких ожогов на нем не было, но он продолжал кричать так, словно его прибили гвоздями к кровати. Сломанная в коленях игрушка Морфея, которая не может даже шевельнуться. Его плач, как самый отвратительный звук в мире, преследовал меня по всему коридору. Кадаверина забрали на Скорой, но его голос до сих пор стоит у меня в ушах. Врач прерывает меня, внезапный, словно землетрясение.

– Знаете, Смоль, мы больше не можем терпеть ваше присутствие здесь. Вы не представляете, что за испытание вы нам преподнесли.

Я не понимаю своего лечащего врача до конца. Тошнота и головная боль – это все, что я чувствую в данный момент. А еще этот ужасный запах вареного мяса. Я спрашиваю:

– Меня тоже, как и его – в психушку?

Он отрицательно мотает головой, и я чувствую, что еще немного, и я начну смеяться, как ненормальный.

– Мы пытались вас лечить, пытались помочь вам приспособиться, но у нас ничего не вышло.

– Значит мало старались.

– Мы должны прекратить это, – говорит он, и его глаза полны печали.

Он достает из кармана носовой платок и протягивает мне, чтобы я вытер им свой нос. Голос – это мой язык, моя кожа и мой мозг – все это пропало. Остался только нос, которым я чувствую запах. Запах вареного мяса.

– Вам нужно принять ванну и вымыться, – говорит он, и я слышу, как дрожит его голос.