Эмма Стоунекс - Смотрители маяка

Жаль, что она не знает, как она нужна мне в других смыслах. Невидимых. Важных.

Я мог бы говорить ей об этом много лет, но никогда не говорил. Почему? Если бы она была здесь, я бы смог сказать ей все то, что не могу произнести на берегу. Прости, все наладится, если бы мы только могли начать все сначала.

Меня тревожит тот день, когда смотрители больше будут не нужны. Кто я без маяков, без этого мира, без моей жены? Когда автоматизация захватит все, мы вымрем. Я слышал, это уже происходит по всей стране, и к этому готовятся — говорят, это прогресс, и маяк «Годреви» уже так работает со времен войны. Скоро, и я не хочу думать когда, но скоро мою работу будет делать машина. Эта машина не будет нуждаться в башне, как я, не будет любить ее, как я. Техника может зажигать маяк и стрелять из туманной пушки, но она не сможет заботиться о маяке, а о маяках нужно заботиться, об их телах и душах. Башня будет пустовать, скучать по обществу предыдущих десятилетий, сигаретах на кухне, собраниях перед телевизором, дружбе и секретах, которые когда-то здесь царили, и это место больше не будет нужно человеку.

Позже, намного позже, когда мое дежурство закончилось, темная ночь сменялась занимающейся зарей. В спальне я недооценил расстояние между кроватью и трубой и ударился бедром. Винс храпит. Он слишком длинный для своей кровати, и его ноги свешиваются с края, время от времени подергиваясь, словно крыло раненой крачки, пытающейся улететь с пляжа. Я прижимаю ладонь к его лбу. Храп моментально прекращается. Винс открывает один блестящий глаз.

Далеко за окном, в милях отсюда море высыхает и наступает земля.

Там мигает свет или это на воде?

Те, кто строил эти башни, специально сделали так, чтобы спальни смотрели на сушу. Смотритель ложится спать, зная, что его маяк светит на дом и домашним нужен этот свет. Они не хотят, чтобы мы слишком много думали о море внизу, чересчур спокойном и глубоком, небезопасном. Когда смотритель в кровати, его одолевают воспоминания, и в этот момент ему нужна уверенность, что земля там, — так ребенок прислушивается к шагам отца посреди ночи.

Мы все связаны с землей — с тех пор как первые земноводные выползли на землю, наши ласты захлопали по песку и наши жабры вдохнули воздух.

Свет на берегу уютно поблескивает, а потом внезапно становится ярче, сильнее, настойчивее, и я знаю, что это ты. Я знаю, ты там и разговариваешь со мной. Я понимаю, что ты говоришь. Что я должен сделать.

Я вдыхаю запах твоих волос и чувствую нежный затылок, и постепенно, постепенно я засыпаю, и твой свет у меня перед глазами.

Мне было семь, когда я узнал, что убил ее. Мой брат засандалил мяч мне в голову и сказал:

— Не рыдай, Билли-плакса; убийцы не должны плакать.

Когда я спросил старика, что он имел в виду, он поднял взгляд от тарелки с яичницей и сказал мне, что я достаточно взрослый, чтобы знать: мое рождение ее прикончило.

Это слово вызвало в памяти закатившиеся глаза овец, крики в газовой камере, брызги крови на скотобойне. Я что-то подозревал и раньше. Взгляды учителей и родителей моих друзей — жалость и отвращение. Перешептывания: бедный мальчик, она была такой доброй, слишком доброй, чтобы заслужить такой бессмысленный конец. Бессмысленный — в результате не могло получиться ничего хорошего. Огромная фотография на комоде в прихожей — словно святыня. Мне никогда не объясняли, почему мамы нет. Тем не менее ожидалось, что я буду любить ее и чувствовать вину, пусть даже не знаю, за что, и подумаю дважды, перед тем как позволить себе рассмеяться или обрадоваться, потому что за это заплачена слишком высокая цена. Предполагалось, что смерть забрала не того. Я не стоил такой жертвы.

Это была единственная фотография моей матери. Такой она и осталась в моих мыслях навсегда, застывшая в одной позе и нежно улыбающаяся. Я никогда не видел ее сердитой, грустной, громко смеющейся в ответ на шутку — только это доброе терпеливое лицо, смотревшее на меня, когда я возвращался из школы или после того, как меня били братья.

Никто меня не простил. Только она.

Когда я встретил Хелен Блэк, она напомнила мне ту фотографию. Но на этот раз я мог поговорить с ней, прикоснуться, взять за руку.

Я хотел рассказать ей обо всем, что она пропустила, об отце и его наказаниях, о том, как он входил в мою комнату с ремнем в руке и садился на край кровати, и о том, что она могла бы спасти меня, если бы была там в лучах света из коридора. О кузине из Дорсета и море, которое я ненавидел, но которое стало моей судьбой. О том, что мне пришлось смириться с тем, что я всю жизнь буду делать то, что от меня хотят. И что это привело меня на маяк, к образу жизни, от которого не убежать.