Эмма Стоунекс - Смотрители маяка

— Ты тоже, придурок. Но я знаю тебя. Да, я все о тебе знаю. Многое. Ровно столько, сколько нужно.

Он вытирает руки и улыбается во все тридцать два зуба.

— Ну что, заработал я ужин? Сто лет не ел домашней жратвы.

Восемнадцать дней на башне

Кто-то подходит к кровати, но это не значит, что наступила ночь. Темно, но это не значит, что наступила ночь. А может быть, она наступила, всегда есть такая вероятность. Проблески событий и вещей, принадлежащих настоящему миру: пар от чашки с чаем, призывный запах консервированных равиоли «Хайнц». Некуда идти и негде быть, только впасть в спячку. Живот болит, он словно сеть, набитая крабами, шевелящимися и чего-то ждущими день за днем. В тюрьме у меня была щель, сквозь которую я видел небо; светом нас не баловали, потому что свет — роскошь для человека с черным сердцем. В ясную погоду я мог рассмотреть звезды, пять или шесть, тогда они казались мне чудом из чудес, и сейчас я тоже так думаю. Я лежал на нижней койке, надо мной кто-то храпел или чесал яйца, а я смотрел на звезды, пока не засыпал.

Остальным хуже. Им приходится дежурить и убирать вместо меня. Я-то привык гадить в ведро. Билл и ГС привыкли к фарфору или из чего там делают унитазы. Болеть тут или в тюрьме — без разницы.

Приходит ГС. Становится на колени, достает коробку из своего шкафчика. Я слышу, как тихо, холодно и равномерно постукивают камни друг о друга — тук-тук. Время идет.

— Я тебе рассказывала, что умею гадать по руке? — однажды вечером спросила Мишель, когда я встретил ее после работы на Чаринг-Кросс. Она вышла из переполненного метро с зонтиком, висевшим у нее на руке, как подстреленная птица. Она махала мне и улыбалась. Я подумал, как же я с этим всем справлюсь. — Ты не увлекаешься этой чушью, да?

— Что ты имеешь в виду?

— Мертвецами. Предыдущими жизнями.

— Я не знаю, что об этом думать.

Мы миновали Трафальгар-сквер с голубями на серой колонне.

— Бабуля учила меня гадать по руке.

— Да?

— И Таро.

— Это карты с перевернутыми козлами?

— Ты никогда этого не делал.

— Конечно, нет!

— Я тебе погадаю, если хочешь.

Но она не стала. Мы вернулись в ее студию на Стрэтфорд-роуд и занялись сексом. Когда на следующее утро я проснулся, она держала мою ладонь в своих и рассматривала ее.

— Что там? — спросил я.

Она ответила:

— У тебя нет линии судьбы.

— А должна быть?

Она сказала «да». Я заметил, что если у меня есть линия сердца, этого достаточно. Есть, сказала она.

Полусон-полуявь, я тону в зыбком мире. Прошлым вечером я слышал, как ГС говорит по рации. Наверное, он вызвал доктора. Артур обо мне позаботится.

Тук-тук.

Кто там?

По морю ко мне плывет человек. Белые волосы, белая кожа, ноги стоят на площадке, руки хватаются за собачью лестницу. Вот он уже у входа. В дверях.

Я обещал Мишель, что все кончено. В последнем письме я поклялся, что больше не будет драк. Не будет опасности. Поверь мне.

В тюрьме был один парень, который любил играть в шахматы и научил меня; он сказал, что это все равно что быть одной из фигур, важной фигурой, например, конем. Если поставить коня на доску, он становится частью игры и влияет на ее ход. Но если снять его с доски, это просто конь и больше ничего; он не может ходить, побеждать другие фигуры, он больше не часть игры, а просто конь.

Время от времени надо снимать себя с доски. Возвращаться к самому себе, к себе настоящему, когда ты наедине с собой и не притворяешься кем-то другим. На маяке это возможно. Здесь никто не давит на тебя.

Мой секрет — в кухне под раковиной. Это мое личное удовольствие, как камни для ГМ. Я представляю вес пистолета, его изгибы такие же гладкие, как ее тело.

Много часов я был в отключке. Смутно помню, что в спальню заходил ГС, слышался скрип кровати, занавеска отдергивалась, и голос в темноте шептал:

— Винс, ты слышишь меня? Еще немного, дружище.

Плавая в этой темноте, которая вознесла мои мысли на верхушку башни, то ли в небо, то ли в море, я потерялся где-то на земле в поисках неведомого, недостижимого света, и мне показалось, что я умер.

Девятнадцать дней

Я вспоминаю день, какой-то день из миллиона дней, когда у нас закончились сигареты. Мы поглаживали карманы, как щеки девушки, и думали: черт, мы все выкурили. Трое мужчин носились между этажами, обыскивали куртки, рубашки, карманы, все заначки и закутки, где могла оказаться сигарета, припрятанная на черный день, перетряхивали коробки и банки, вспоминая, что когда-то кто-то поделился со мной сигаретой, я ее куда-то спрятал, но куда? Потом мы выискивали окурки в мусорных ведрах, вытряхивали из них остатки табака и делали самокрутки — хватало на одну-две затяжки, но хоть что-то.