Эмма Стоунекс - Смотрители маяка

— Ты когда-нибудь читал стихи? — спрашивает меня Винс, дымя за столом и раскладывая пасьянс «Часы». На магнитофоне играет Supersonic Rocket Ship.

— Время от времени.

— Говорят, что о каждом событии в жизни есть стихотворение.

— Думаю, это правда.

— Что ж, если больше нечем заняться.

— Больше нечем.

Он ждет, что я начну смеяться над ним. Тут, если ты хочешь поговорить о своей мечте, тебя обзовут слащавым ублюдком. Но Винс не такой, как можно было бы подумать. Рок-группы, ручки и сигареты — вот его пристрастия. Kinks, Deep Purple, Led Zepp, T. Rex. Мы с Биллом равнодушны к музыке; нам хватает радио на шкафу, которое в лучшие дни ловит «Прости, я не догадываюсь» по четвертому каналу. Сигнал плохой, но голос Барри Крайера напоминает, что в мире есть и другие люди, и другая жизнь. По этой причине я не всегда в настроении, чтобы его слушать, но если даже я не в духе, я не прошу Билла выключить его; я просто ухожу куда-нибудь.

— Кого же ты предпочитаешь?

— Пусть будет Томас, — отвечаю я. — «Не уходи безропотно во тьму».

— Не знаю такое.

— А должен.

— Многие из этих парней поэты, — говорит он, — Дэвис, Боуи и другие; то, что они пишут, мелодия — это только часть, слова важны сами по себе.

— Боб Дилан.

— Верно.

— Ты читал Уолта Уитмена? «Из колыбели бесконечно баюкающей… Из полночи Девятого месяца» [11] Цит. по переводу К. Бальмонта. .

— Что это значит?

— Ничего без остальных строк. И даже вместе с ними — то, что важно тебе.

— Моя девушка, — говорит Винс. — Я написал для нее пару строк.

— И что она подумала?

— Цыпочки любят поэзию. — Он улыбается. — Так что в конце концов получилось сносно, если улавливаешь мою мысль. Я просто крутил в голове, с чего начать. Вечера взаперти тянутся долго. У меня крутились какие-то мысли, они сложились во что-то, местами вполне приличное. Я думаю, записывать на бумаге то, что у тебя в голове, полезно. Потом можно перечитать и увидеть, что все это не так важно, как казалось.

— О чем ты писал?

— Тебе придется напоить меня, чтобы узнать.

— Не покажешь мне?

— Может быть. Но только потому, что это ты.

— Хорошо.

— Но скорее всего это чушь собачья. Глюки, но я думаю, ты поймешь; наверное, поэтому ты понимаешь. Не хочу держать это в себе. Плохо что-то держать в себе.

— Да.

— Должен был выпустить это наружу.

— В любое время, Винс, ты же знаешь.

— Благодарю, мистер ГС. И не говорите Биллу, ладно?

— О стихах?

— Ага.

— Не буду.

— Это не по его части.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю. Он их разнесет. Не по злобе, просто не сможет удержаться.

Двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть дней

Солнце и луна сменяют друг друга. Фонарь зажигается и гасится. В ночном небе сияют звезды, собираясь в древние созвездия — Большой Ковш, Скорпион, перевернутый Рак, Маззарот, наступает равноденствие. Ветер поднимает на дыбы водяных коней, они мчатся, разбрасывая пену и брызги, а потом все успокаивается, затихает; безбрежное море резко меняет настроение; шепот и свист, шипение и крики, вопли и плач — его печальная песня, песня души, забытая песня, стихающая и снова начинающаяся, и снова оно бушует, и посреди всего этого «Дева», наш дом, укоренившаяся, словно столетний дуб, вросший прямо в камень.

Сильное волнение, ясный день, надо смазать кран-балку и линзы. Консервированное мясо на вкус лучше, чем на запах, я фотографирую на «Никон» море и небо, и невозможно отделить одно от другого. В четверти мили от нас проносится истребитель Королевских военно-воздушных сил — на высоте фонаря; я машу, но он не видит.

Надо поспать или хотя бы попытаться. В душной темноте снова пролетают самолеты, но нет, Билл говорит, был только тот один. Мне нужно поспать. Из-за бессонницы часы незаметно сливаются в дни, дни в ночи, и приходится отмечать их галочками в календаре, чтобы не потерять ход времени; это сегодня, это завтра, это уитменовская полночь девятого месяца.

Пятница. Мимо проходит судно. Туристы делают петлю вокруг башни и кричат: «Привет! Есть кто-нибудь?» В это время года они сходят с ума, утепляются шапками и шарфами, и если найдется рыбак, готовый доставить их сюда, дай бог ему здоровья. Для туристов мы диковинка. «Домой на Рождество?» — кричат они, и из-за шума волн, бьющихся о скалу, я не могу разобрать, спрашивают они или утверждают. В любом случае уедет только один из нас. Билл будет готов; к нужному времени он будет готов.

Со временем вы начинаете чувствовать, когда с человеком случается это. Билл здесь уже больше сорока дней. Он хочет вытянуть ноги и обнять жену и детей. Вы замечаете, когда ваш друг доходит до той точки, когда забывает все, забывает, что есть жизнь где-то там и что эта стена — не край земли. Билл становится жестоким и утрачивает чувство юмора — тогда становится понятно, что это сорок дней. Это всегда сорок дней.