Эмили Локхарт - Мы были лжецами [litres]

Мне кажется, более чем вероятно, что варианты существуют.

В ту ночь я просыпаюсь от холода. Я отбрасываю одеяло и обнаруживаю, что окно открыто. Поднимаюсь слишком быстро, голова кружится.

Воспоминание.

Тетя Кэрри плачет. Сгорбилась, сопли текут по лицу, но она даже не пытается их вытереть. Она дрожит, ее сейчас вырвет. Снаружи темно, на ней белая хлопковая блузка и ветровка… синяя клетчатая ветровка Джонни.

Почему на ней ветровка Джонни?

Почему она такая грустная?

Я встаю, нахожу свитер и ботинки. Хватаю фонарик и направляюсь в Каддлдаун. Гостиная пуста, освещена лунным светом. Весь стол заставлен пустыми бутылками. Кто-то оставил нарезанное яблоко, оно уже темнеет. Я чувствую запах его тлена.

Миррен здесь. Я не заметила ее сразу. Она кутается в плед, устроившись на диване.

– Ты проснулась, – прошептала девушка.

– Я искала тебя.

– Зачем?

– Мне кое-что вспомнилось. Тетя Кэрри плакала… На ней была ветровка Джонни. Ты помнишь, как Кэрри плакала?

– Такое бывало иногда.

– А летом-номер-пятнадцать, когда у нее была короткая стрижка?

– Нет.

– А чего ты не спишь? – интересуюсь я.

Миррен качает головой:

– Не знаю.

Я сажусь.

– Можно задать тебе вопрос?

– Конечно.

– Мне нужно, чтобы ты рассказала, что случилось перед моим несчастным случаем. И после. Ты никогда не говоришь о важном… Но что-то, должно быть, случилось со мной, кроме травмы головы во время ночного плавания.

– Ага.

– Ты знаешь что?

– Пенни сказала, что доктора посоветовали не ворошить твою память. Ты вспомнишь, когда придет время, никто не должен давить на тебя.

– Но я прошу тебя, Миррен. Мне нужно знать.

Она кладет голову на колени. Думает.

– Как тебе самой кажется? – наконец спрашивает она.

– Я… думаю, я стала жертвой насилия. – Мне трудно произносить эти слова. – Предполагаю, меня насиловали, или били, или еще что похуже. Из-за таких вещей люди и страдают амнезией, так?

Миррен трет свои губы.

– Не знаю, что тебе сказать.

– Расскажи, что произошло.

– Сумасшедшее выдалось тогда лето.

– Почему?

– Это все, что я могу сказать, дорогая Кади.

– Почему ты никогда не покидаешь Каддлдаун? – внезапно спрашиваю я. – Разве что на маленький пляж выходишь.

– Сегодня я каталась на каяках, – возражает она.

– Но тебе стало плохо. У тебя эта боязнь? Боязнь открытого пространства? Агорафобия?

– Я неважно себя чувствую, Кади, – говорит Миррен в свою защиту. – Мне постоянно холодно, не могу перестать дрожать. Горло болит. Если бы ты себя так чувствовала, то тоже никуда бы не выходила.

Я чувствую себя еще хуже, но решаю не упоминать свои мигрени.

– Тогда нужно сказать Бесс. Отвезти тебя к врачу.

Миррен качает головой.

– Это просто дурацкая простуда. Прости, я веду себя как маленькая. Принесешь мне имбирный эль?

Я устала спорить. Приношу ей имбирный эль, и мы включаем телевизор.

Утром на газоне Уиндемира я обнаруживаю качели из шины на веревке. Такие же, как висели на огромной старой магнолии перед Клермонтом.

Само совершенство.

Точь-в-точь как те, на которых кружила меня бабуля Типпер.

И папа.

Дедушка.

Мама.

Как те, на которых мы с Гатом целовались посреди ночи.

Теперь я помню, как летом-номер-пятнадцать Джонни, Миррен, Гат и я влезли на них все вместе. Но были слишком большими, чтобы всем поместиться. Мы толкались и постоянно пересаживались. Смеялись и жаловались. Обвиняли друг друга – мол, у тебя слишком большая задница. Или: от тебя плохо пахнет – и снова менялись местами.

Наконец мы устроились. Но не смогли кружиться. Мы так сильно прижались к шине, что не могли двигаться. Кричали и кричали, чтобы кто-нибудь нас раскачал. Мимо шли близняшки, но отказались помочь. Наконец, из Клермонта вышли Тафт с Уиллом и выполнили нашу просьбу. Не переставая ворчать, они толкнули нас по кругу. У нас был такой перевес, что стоило им отпустить, как мы закружились быстрее и быстрее, смеясь так сильно, что почувствовали головокружение и тошноту.

Все четверо Лжецов. Теперь я вспомнила.

Новые качели выглядят прочными. Все узлы завязаны крепко.

Внутри шины лежит конверт.

Почерк Гата: «Для Кади» .

Я вскрываю его.

Оттуда высыпается с десяток сухих роз.

Давным-давно жил-был король, у которого было три прекрасных дочери. Он дарил им все, что только они желали, и, когда пришло время, их свадьбы отмечались с великим торжеством. Когда младшая дочка родила девочку, король и королева были вне себя от счастья. Вскоре средняя дочка родила свою девочку, и празднование повторилось.