Ю Несбё - «Крысиный остров» и другие истории

Я ускорился, оказался сбоку от Питера, и мне было видно, что на его раскрасневшемся лице уже читается триумф — до финиша оставалось меньше пятнадцати метров. Но это выражение сменилось отчаянием, едва он заметил, что я его догнал. У меня по-прежнему оставался выбор — я мог позволить ему выиграть. Поражение дорого ему обойдется — он потеряет больше, чем победа принесет мне; как объяснял Питер, это уже не игра с нулевой суммой, когда в большой задаче минусы всегда уравновешивают плюсы. Вопрос в том, не будет ли больнее, если он поймет: я отдал ему победу. Питер запыхался и выжал из себя все, что можно, — разве я не должен проявить уважение и тоже выложиться по полной? И разве где-то в самой глубине души я не хотел сокрушить его — того, кто превосходил меня во всем остальном? Осталось тридцать метров. Выбор. Вроде бы путь свободен — но так ли это на самом деле? Разве уже не предрешено, как я сейчас поступлю? И как поступит он?

Я стал быстрее перебирать ногами и обогнал его за пару секунд. Я заметил, что он пытается мне ответить, но, поскольку сил ускориться у него не осталось, бежать он стал более рвано и совсем выбился из ритма. Я сбросил скорость, чтобы не оторваться слишком сильно, но он тем не менее отстал. Еще пять-шесть шагов — и вот он, финиш. Что-то ударило меня в голень — я потерял равновесие и упал. Я успел выставить руки и увидеть, как мимо несется Питер.

Когда он вернулся ко мне — руки подняты над головой, белые зубы сияют в широкой победоносной ухмылке, — я сел, все еще выплевывал песок.

— Ты фуничал. — Я откашливался, пытаясь набрать слюны во рту.

Питер загоготал:

— Сжульничал?

Я все отплевывался и отплевывался.

— Прием за спиной, явная подножка.

— Ну да, а мы разве договаривались, что так нельзя?

— Да это же и так понятно.

— Ничего просто так не понятно, Мартин. Правила — это конструкции. А конструкции надо устанавливать. Прежде чем это случилось, способность, — он сжал руку в кулак и постепенно разгибал пальцы, — искать выход, быстро принимать решения, видеть нестандартные пути, не подчиняться контрпродуктивным понятиям о морали и… — Он улыбнулся и протянул руку, чтобы помочь мне встать. — Умение применить прием за спиной противника столь же достойны победы, как и способность быстро шевелить ногами.

Я ухватился за его руку и встал. Отряхнул песок.

— Ладно, — сказал я. — Утешусь тем, что в одной из твоих параллельных вселенных прием у тебя за спиной применил я, урок тебе преподал я, а покупать пиво идешь ты.

Питер расхохотался и положил руку мне на плечо:

— Я плачý, а ты идешь за пивом. О’кей?

— Параллельные вселенные существуют, — повторил Питер.

Он сделал глоток из бутылки и, повертевшись, вместе с полотенцем закопался поглубже в песок.

— Ладно. — Я пил свое пиво лежа; сощурясь, посмотрел на серое небо у нас над головой. — Понимаю, что не понимаю эту твою квантовую физику и теорию относительности и что говоришь ты верно — на параллельные вселенные темной материи хватает. Но вот что их количество бесконечно — в это мне верится с трудом.

— Во-первых, это не мои теории, а Альберта Эйнштейна. И его недооцененного, но столь же талантливого друга Марселя Гроссмана.

— Ну, Питер, я же не Гроссман — меня уравнениями и числами не убедишь.

— Но мир — это и есть уравнения и числа, Мар-тин.

Питер — его челка выгорела на солнце — открыл голубые глаза и засмеялся, глядя на меня и показывая белые зубы. Как-то раз одна девушка спросила меня, настоящие ли они. Но к Питеру меня привлекли — а в итоге я, вероятно, оказался его лучшим другом — не мозг ученого и не зубы. Не знаю, что это было. Возможно, непринужденная, приятная уверенность в себе, порой идущая в комплекте с врожденными способностями и полученными в наследство деньгами. Потому что Питер был из тех мальчиков, кто знает, что выполнит требования, не особо-то напрягаясь. Им двигало любопытство — а не возлагаемые на него семейные амбиции. Возможно, это и есть истинный ответ на вопрос, почему он выбрал другом бедного студента, занимавшегося искусством, из дурного района города. Потому что Питера тянуло ко мне — и наоборот. Наверное, я олицетворял то, что вызывало у него любопытство, то единственное, чего не было у его семьи: чувствительный, парящий разум художника, который — несмотря на то, что сильно уступал его разуму в физике и математике, — способен выйти за рамки логики и создать нечто новое. Музыка чувств. Красота. Радость. Тепло. Ладно, пока еще нет, но по крайней мере я работал над этим.