Сергей Яковенко - Омут [авторский текст]

– Да что тут спрашивать, добрый человек, – он жестом указал на калитку и подтолкнул в спину тяжелой рукой, – Идем во двор, посидим, поговорим, расскажу что знаю. А там уже сам думай, как быть да что делать.

Во дворе суетилась Варя, развешивая стираное белье на растянутые через весь двор веревки. Завидев гостя, она тихо поздоровалась и тут же предложила накрыть на стол, вызывая у меня улыбку. Вот, что не меняется ни в том, ни в этом мире – гостеприимство этого дома.

Стемнело. Над столом горела лампа, привлекая своим ярким светом стаи мошкары, которые небольшой тучкой кружились над головами. Сверчки отовсюду стрекотали свои мерные песни. Странное дело: мошкара в сентябре. Но было так.

– Что ж ты не сказал мне сразу? – я старался говорить так, чтобы в голосе не прозвучал упрек.

– А зачем? Что изменилось бы, ели-пали? Обратно нырнул бы, что ли? Не поехал бы к семье?

– Поехал бы, – кивнул я, – Конечно, поехал бы.

– Ну, вот. Так что извиняй. Ты такой счастливый был, что обламывать не хотелось.

– Правильно поступил. Все правильно, – я вздохнул, перебирая в голове события последних месяцев, а когда справился с воспоминаниями, спросил, – Помню, у тебя эликсир жизни был. Может угостишь? А то поговорить надо, а без анестезии, боюсь, может не получиться.

– Дык ели-пали! – Гена оживился, потер ладони и даже вскочил с лавки, – Этого добра полный пузырек!

Он принес знакомую бутыль и разлил по знакомым стаканам. Мы выпили.

Я не знал, с чего начать разговор, поэтому решил сначала расспросить Гену.

– Как ты тут вообще? В этом вот всем…

– Да как-то… – он неопределенно пожестикулировал пальцами в воздухе и махнул рукой, – Живу как-то, ели-пали. Жена, вон, есть… Тружусь, детей ращу. Вроде, люблю их… А что еще надо? Привык, наверное. Я-то из детства почти ничего уже и не помню. Помню, что мамка любила меня сильно. Строгая она у меня была, конечно, но… Гоняла крепко за всякую шкоду. Бывало, и хворостиной могла пригреть, но опосля, обязательно пожалеет, приголубит. Батя – тот, будто, такой и был всегда. Вроде и не изменился даже. Но мамка, конечно, да… – он снова налил, выпил и продолжил: – Сильно поменялась мамка. Вроде как мачехой стала. Ни тебе доброго слова, ни полслова. Пороть стала, как сидорову козу. Но что я? Мальцом ведь был. Что я мог понимать? На свой счет принимал. Думал, повзрослел, стал непослушным, вот мамка и гоняет сильней. Но, бывало, подойду к ней, обниму, прижмусь… Ну мамка же как-никак, ели-пали! Материнской ласки-то хочется. А она леща мне по затылку – хрясь! Куда, говорит, лезешь, стервец. Еще и ухо накрутит до синяков. И обидно мне так становилось, аж до соплей! Убегу на речку, пореву втихаря и домой иду, ели-пали. А куда мне было? Не в болоте ж опять идти топиться. Так и живу тут. До сих пор меня всерьез не воспринимают. Стебутся иногда. Вроде, как дурачок местный. А я на них обиды и не держу, Коль. Что с них взять? Мне их, вроде, и жалко даже. Да как им объяснишь? Вот и не трогаю никого. И меня не трогают.

Он тяжело вздохнул, снова налил и посмотрел на меня:

– Может, еще бахнем чуток? А то мне по душам-то и поговорить не приходится. Тут чужие горести никому не интересны, не нужны. А ты, вроде, даже слушаешь… Давай?

– Давай, – согласился я.

Мы выпили и на несколько минут замолчали, плотно закусывая крепкий напиток.

– А жене-то ты своей рассказал, откуда взялся? – спросил Гена, прожевывая ломоть черного хлеба с салом.

– Нет, – покачал я головой, – Не сказал. Она уже и не жена мне, наверное. На развод подала. А меня в дурдом упекли. Сначала в тюрьму, потом туда.

– Во какой! – восхитился Гена, – Не успел появиться, а уже делов наворотил. Че это ты? Прибил кого-то уже?

Я, сидя в задумчивости, кивнул. Улыбка исчезла с лица комбайнера.

– Да ладно! Правда, что ли, убил?

– Психиатра одного. Он мать мою убил. Да я и не решился бы, наверное. Он сам виноват. Бежал быстро, упал неаккуратно… Долго рассказывать, в общем.

– И как же ты на свободе оказался?

– Сбежал из дурдома. Один хороший человек помог. Он потом погиб из-за меня.

– Да-а-а… – выдохнул Гена, почесал голову и снова налил.

Я чувствовал, что начинаю пьянеть, поэтому пить отказался. Но комбайнера это нисколько не смутило. Он пожал плечами и, не говоря ни слова, осушил свой стакан. Потом утер губы и сказал:

– За хорошего человека. Помню, в детстве моего деда так мужики поминали.

– Гадко как-то, Гена. На душе гадко. Я же все-таки человек! Сколько я горя и неприятностей принес здешним людям? И ради чего? Жена мужа потеряла, дочку так и не спас, человека вон убил… Да и мать до сих пор жива была бы, если бы я не влез.