Рут Уэйр - Игра в ложь

– С ума сойти! – восклицает Фатима. Лицо на фоне темного хиджаба кажется совершенно белым. – Почему Кейт нам не говорила?

– Волновать не хотела, – мямлю я. Объяснение неубедительное: молчание Кейт никому не помогло. Если бы она хоть намекнула! – В любом случае шантажировал ее не Люк. Во-первых, шантаж – не в его духе, а во-вторых, он начался давно, когда Люк еще жил во Франции.

– Не Люк – а кто тогда? – спрашивает Тея.

– Мэри Рен.

Повисает пауза. С минуту девочки таращатся на меня, наконец Фатима кивает:

– Похоже на правду. Мэри всю жизнь Кейт ненавидела.

– А когда ты догадалась, Айса? – спрашивает Тея. – В какой момент? – Ее пальцы треплют Верного по холке, гладят собачьи уши. Дымчато-серые шерстинки цепляются за обгрызенную кутикулу.

– Когда Мэри везла меня на вокзал.

Прижимаю пальцы ко лбу, напрягаю память. Нужно вспомнить сказанное Мэри слово в слово. Голова болит, а счастливый писк Фрейи, терзающей очередной журнал, только усугубляет боль.

– Мэри вызвалась меня подвезти и по дороге обронила одну фразу. Я тогда пропустила ее слова мимо ушей. Мэри ведь рассказала еще и о связи Кейт с Люком. Шокировала меня этим. А фраза была вот какая: «У этой девчонки руки в кровище, и кровища не только овечья». Откуда Мэри могла знать про овцу?

– Марк поделился, – предполагает Фатима, но Тея качает головой:

– Кейт в полицию не звонила, или не помнишь? Правда, позвонить мог фермер…

– Мог, но точно не стал этого делать. Кейт сунула ему двести фунтов – по-моему, неплохая плата за молчание. Притом дело не только в самой фразе – дело в интонации. Мэри говорила так, будто… – Снова умолкаю, стараюсь подобрать единственно подходящие слова. – Интонация была злорадная. Будто Мэри считала, что Кейт получает по заслугам. От Мэри разило ненавистью. А слова! Не просто «кровь», а «кровища», да еще дважды повторила! Не сомневаюсь: именно Мэри написала ту записку. И рисунки в конвертах тоже она нам отправила. Ну хотя бы потому, что больше никто наши адреса добыть не мог.

– Что же нам делать? – лепечет Фатима.

Тея пожимает плечами:

– Да что всегда. Молчать. Нельзя же заявить Марку, что его мамаша – шантажистка.

– Значит, пусть безнаказанной остается? Пусть теперь, когда Кейт больше нет, шантажирует нас?

– Продолжим нашу любимую игру, – мрачно говорит Тея. – Только на этот раз будем умней. Придумаем легенду и всем ее выдадим – полиции, родным, знакомым. Все должны поверить, что Амброуз покончил с собой – на минуточку, это его легенда и была. И Кейт хотела, чтобы все так думали. Жаль только, подтвердить особо нечем.

– Ну, не то чтобы нечем…

Достаю из кармана конверт, адресованный Кейт, – старый, истрепанный по краям, а теперь еще и покоробившийся от морской воды.

И все-таки записка читабельна. Чернила расплылись, но не смылись, и вполне можно разобрать напутствие Амброуза обожаемой дочери: «Живи, люби, будь счастлива. А главное, поступай так, чтобы случившееся не было напрасным».

Только теперь полное ощущение, что Амброуз обращается к каждой из нас.

Доезжаем до солтенского променада. Фатима расплачивается с таксистом, я вылезаю из машины, разминаю затекшие ноги, смотрю не в сторону полицейского участка, будто присевшего на корточки рядом с волнорезом, а на бухту, на море, что простирается до самого горизонта. Это море я видела из спальни Солтен-Хауса. С тех пор оно не изменилось. Оно все такое же – опасное, неумолимое, восхитительное. И эта мысль вселяет уверенность. Скольких оно повидало, для скольких стало последним приютом! Совсем скоро море долижет остатки пепла, растворит в себе прах мельницы, прах Кейт и Люка. Та же судьба ожидает и наши ошибки, и нашу ложь – они навеки сгинут в пучине.

Тея возникает рядом, смотрит на часы.

– Уже почти четыре. Ты готова, Айса?

Киваю, но с места не двигаюсь.

– Я тут думала, девочки…

– О чем? – спрашивает Фатима, выскочившая из такси.

Автомобиль отъезжает, и я продолжаю:

– Я думала… – Слово является непрошеным, я сама удивлена. Озвучиваю его: – Я думала о чувстве вины.

– О чувстве вины? – хмурится Фатима.

– Сегодня ночью до меня дошло. Семнадцать лет нам казалось, что мы виноваты в смерти Амброуза. Что он умер из-за рисунков. Понимаете? Если бы мы не околачивались на мельнице, он бы нас и не рисовал – со всеми вытекающими…

– А никто его не просил рисовать, – шепчет Фатима. – Никто его не просил!

Зато Тея, кажется, со мной согласна: