Нельсон Демилль - Реки Вавилона

Министр иностранных дел кивнул.

— Разумеется. Мы начнем сразу же после совещания.

Хоснер чуть заметно покачал головой.

— Ну, возможно, мы сделаем перерыв. — Министр повернулся к сидящим. — Кто за перерыв?

В ответ прозвучало несколько невнятных голосов, все медленно поднялись и с мрачным видом удалились, за исключением Мириам Бернштейн.

Хоснер повернулся и направился в другую сторону.

Мириам догнала его.

— Ты только что унизил прекрасного человека.

Хоснер не ответил.

— Ты слышишь меня, черт побери?

Он остановился, но не обернулся.

— Любой, кто собирается играть со мной, будет терпеть унижение, если не хуже. И у меня нет времени и терпения выслушивать одну из твоих лекций, Мириам.

Она обошла Хоснера и посмотрела ему в лицо.

— Что на тебя нашло, Иаков? Не могу поверить, что ты себя так ведешь.

Хоснер шагнул ей навстречу и заглянул прямо в глаза. Он заметил в них навернувшиеся слезы, но не мог сказать, были эти слезы слезами ярости или жалости. Никогда он не мог определить настроение Мириам по выражению ее лица. Иногда она вообще казалась роботом, запрограммированным на миротворческие проповеди. И все же Хоснер чувствовал, что Мириам состоит из плоти и крови. Он открыл это для себя, когда они сидели вместе в «Конкорде». Она была из тех женщин, которые к нуждающимся и слабым относятся с теплотой, а к сильным и самоуверенным — с неприязнью. Наверное, это было связано с ее детством, проведенным в концлагере. Хоснер мог понять заносчивость и высокомерие евреев, родившихся уже в Израиле, но ему всегда было трудно понимать евреев, прошедших концлагеря, таких, как Мириам Бернштейн. Непроизвольно он опустил взгляд на ее запястье, где был вытатуирован лагерный номер. Многие люди удалили такие номера хирургическим путем. Цифры на руке Мириам были искажены и выглядели светлее обычной татуировки, потому что она выросла, а татуировка была нанесена в детском возрасте.

— Ты не собираешься отвечать мне?

— Что? Ах да. Что на меня нашло? Ладно, я объясню тебе, Мириам. Несколько минут назад генерал Добкин и господин Бург намеревались расстрелять меня перед строем. — Хоснер вскинул руку, заметив изумление в глазах Мириам. — Не пойми меня неправильно. Я на них не обижаюсь. И согласен с тем ходом мыслей, который привел их к этому решению. Не согласен я только с их выбором жертвы. Понимаешь, они гораздо яснее представляют себе сложившуюся ситуацию, чем все остальные, и понимают, что надо делать. Я могу гарантировать, Мириам, что, если нынешняя ситуация продлится еще сорок восемь часов, вы все будете требовать наказания для тех, кто прячет продукты, кто симулирует болезнь, не желая сражаться, для предателей и людей, уснувших на боевом посту. То, что сегодня кажется тебе жестоким, завтра будет казаться чересчур мягким наказанием.

Мириам смахнула слезы и покачала головой.

— Ты слишком слабо веришь в гуманность. А многие из нас не такие. Я скорее умру, чем проголосую за чье-нибудь наказание.

— Действительно умрешь, если будешь придерживаться подобной позиции. Не понимаю, как ты, столько пережившая, можешь так твердо верить в доброту человеческих существ.

— Я считаю, что большинство человеческих существ — хорошие люди. Да, среди них всегда встречаются фашисты, но их немного.

— На самом деле твои слова означают то, что в каждом из нас сидит маленький фашист. И этот фашист проявит себя, когда наши дела пойдут совсем плохо. А я уже проявил его в себе, чтобы выжить. Проявил совершенно осознанно и намеренно. Проявил в себе зверя, у которого темнота вместо сердца. — Хоснер посмотрел на Мириам, она была бледна. — По-моему, ты, которая проводит так много времени с генералом ВВС, могла бы уже и понять, что врагов следует уничтожать.

Мириам бросила на Хоснера быстрый взгляд, и ее бледные щеки залил румянец.

— Ты… — Она повернулась и быстро пошла прочь.

Хоснер сидел с Брином и Ноеминь Хабер на их огневой позиции. Дымя сигаретой, он осматривал восточный склон и разговаривал с молодыми людьми.

— Ты учишь ее пользоваться винтовкой и ночным прицелом? — спросил он у Брина.

Брин пожал плечами.

— Она не хочет учиться.

Хоснер повернулся к Ноеминь.

— Почему?

Она отряхнула пыль со своего голубого комбинезона.

— Все равно я не умею стрелять. Я хорошо бегаю, поэтому и вызвалась быть посыльным.

В этот момент появился Добкин. Хоснер бросил на него быстрый взгляд, ожидая увидеть в руках генерала оружие, но не увидел.