Стюарт Тёртон - Семь смертей Эвелины Хардкасл

Я морщусь, и он поспешно отступает на шаг.

– Вы просили разбудить вас в четверть десятого, – извиняющимся тоном произносит он.

От него пахнет виски, табаком и страхом. Страх переполняет его, окрашивает желтизной белки глаз, боязливых и затравленных, как у загнанного зверя.

За окном светло, свеча давно погасла, угли в камине подернулись золой. Смутное воспоминание о дворецком говорит о том, что после визита Голда я задремал, но сам я этого не помню. Ужас того, что испытал Голд, – того, что вскоре предстоит испытать мне, – до самого рассвета не давал мне заснуть.

«Не выходите из кареты».

Это и предостережение, и просьба. Он хочет, чтобы я изменил день, что одновременно восхищает и пугает. Я знаю, что это возможно, я своими глазами видел перемены, но если я измыслю, как что-то изменить, то и лакей на это способен. Кто знает, может быть, все мы ходим кругами, разрушая замыслы друг друга. Теперь все дело не только в том, чтобы найти правильный ответ, а в том, чтобы успеть сообщить его Чумному Лекарю.

Надо при первой же возможности побеседовать с художником.

Поерзав в кресле, я откидываю плед и замечаю, как вздрагивает юноша. Он замирает, искоса поглядывает на меня. Бедный мальчик. Из него выбили всю храбрость, а теперь пинают за трусость. Мое сочувствие не находит отклика у подлинного хозяина этого обличья, который презирает своего сына и считает его кротость невыносимой, а молчание – оскорбительным. Сын – унизительная неудача, полный провал.

Единственный.

Мотаю головой, стараюсь отделаться от стариковских сожалений. Личные воспоминания Белла, Рейвенкорта и Дарби ощущались смутно, как в дымке, а перипетии этой жизни рассыпаны вокруг меня и постоянно напоминают о себе.

Плед создает впечатление дряхлости, однако же я встаю с кресла без особых затруднений, разминаю затекшие суставы, распрямляюсь во весь свой немалый рост. Мой сын отходит в угол комнаты, скрывается в сумраке. Расстояние между нами невелико, но в новом воплощении я подслеповат. Ищу очки, осознаю, что это бесполезно. Старик полагает возраст слабостью, проявлением бессилия. Он не признает ни очков, ни трости, ни какой-либо помощи. Все тяготы жизни он сносит сам. В одиночестве.

Сын пытается угадать мое настроение, следит за выражением моего лица, как за тучами, предвещающими грозу.

– Ну, что там у тебя? – ворчу я, раздосадованный его уклончивостью.

– Позвольте мне сегодня не пойти на охоту. – Он преподносит мне слова, будто кроликов голодному волку.

Просьба меня раздражает. Молодежь любит охоту. Кто из юнцов предпочтет пресмыкаться в темных закутках, вместо того чтобы торжествующе шествовать по миру? Я жажду ему отказать, покарать его за предосудительную слабость характера, но подавляю свое желание. Нам будет лучше друг без друга.

– Так и быть, – отмахиваюсь я.

– Спасибо, отец. – Он торопливо выскальзывает из комнаты, пока я не передумал.

Мое дыхание тут же расслабляется, кулаки разжимаются. Гнев выпускает меня из крепких объятий, дает возможность присмотреться к обстановке, отыскать в ней следы ее нынешнего обитателя.

На прикроватной тумбочке лежат стопки книг о туманных аспектах юриспруденции. В одной из них торчит закладка – приглашение на бал-маскарад, адресованное Эдварду и Ребекке Дэнс. При виде этого имени я сокрушенно вздыхаю. Вспоминаю лицо Ребекки, ее запах. Ее присутствие. Рука тянется к шее, пальцы касаются медальона, где спрятан ее портрет. Горе Дэнса – глухая скорбь, одинокая слезинка. Он не позволяет себе большей роскоши.

Сейчас не время горевать. Постукиваю по приглашению, шепчу:

– Дэнс.

Неподходящее имя для такого угрюмого человека [2] Dance (англ.) – танец. .

Тишину пронзает стук, дверная ручка поворачивается, дверь распахивается. В спальню входит неопрятный дородный мужчина, почесывая копну седых волос, с которых дождем сыплется перхоть. Встрепанные седые бакенбарды, покрасневшие глаза и мятый синий костюм внушали бы отвращение, если бы не легкость, с которой он себя держит.

Увидев меня, незнакомец перестает чесаться и удивленно моргает:

– Это ваша спальня, Эдвард?

– Скажем так, проснулся я здесь, – с опаской отвечаю я.

– Черт возьми, я забыл, куда меня поселили.

– А где же вы спали?

– В оранжерее, – заявляет он, почесывая подмышку. – Мы с Харрингтоном поспорили, что я за четверть часа выпью бутылку портвейна. Ну, что было потом, я не помню, а утром меня разбудил этот проходимец Голд своими безумными воплями.