Стюарт Тёртон - Семь смертей Эвелины Хардкасл

– Неужели другого выхода нет?

– Отец выжал все, что мог, из тех банкиров, которые готовы ссужать деньги титулованным особам. А без финансовой поддержки Рейвенкорта мы… если честно, не знаю, что именно произойдет, но мы обнищаем, и нам придется худо.

– Как и большинству людей в стесненных обстоятельствах.

– Ну, у них есть опыт… – Он стряхивает пепел на пол. – А почему у вас голова забинтована?

Я смущенно притрагиваюсь к повязке, о которой совсем забыл:

– Да так, это я неудачно пообщался с Тедом Стэнуином. Услышал, как он отчитывает Эвелину из-за какой-то особы по имени Фелисити Мэддокс, и решил вмешаться.

– Фелисити? – переспрашивает он.

– Вы с ней знакомы?

Он глубоко затягивается сигаретой, медленно выдыхает струйку дыма.

– Это давняя подруга моей сестры. С чего бы это они ее вспомнили? Эвелина с ней уже много лет не виделась.

– Она здесь, в Блэкхите. Оставила для Эвелины записку у колодца.

– Вы уверены, что это она? Ее сюда никто не приглашал, и Эвелина мне ничего не говорила.

Из-за дверей появляется доктор Дикки, подходит ко мне, кладет руку на плечо и шепчет мне на ухо:

– Пойдемте со мной. С вашей матушкой беда…

Очевидно, случилось нечто ужасное, что заставило доктора забыть и о нашей недавней размолвке, и о неприязни ко мне.

Извиняюсь перед Майклом, спешу вслед за доктором Дикки. С каждым шагом меня охватывает ужас. Наконец доктор вталкивает меня в ее спальню.

Окно распахнуто, холодный ветер колышет пламя свечей. Несколько секунд я всматриваюсь в полумрак, наконец вижу Миллисент. Она лежит в кровати, на боку, бездыханная, закрыв глаза, будто решила отдохнуть. Она почти одета к ужину, седые волосы, обычно встрепанные, сейчас гладко зачесаны назад.

– Мои соболезнования, Джонатан, – говорит доктор. – Я знаю, вы были очень близки.

Горе сдавливает горло. Не могу успокоиться, хоть и уговариваю себя, что эта женщина мне не мать.

Неожиданно подкатывают слезы. Я дрожу, сажусь на стул у кровати, беру в ладони еще теплую руку.

– Сердечный приступ, – расстроенно поясняет доктор Дикки. – Все произошло внезапно.

Он стоит по другую сторону кровати. На его лице, как и на моем, глубокая скорбь. Он смахивает слезу, закрывает окно, преграждая путь ветру. Пламя свечей вытягивается во фрунт, комнату заливает золотистое сияние.

– А если ее предупредить?

Он удивленно смотрит на меня и, сочтя мой вопрос проявлением расстроенных чувств, негромко отвечает:

– Нет. Предупредить об этом невозможно.

– А если…

– Джонатан, ее время истекло, – мягко напоминает он.

Я киваю. Ни на что другое сил нет. Доктор Дикки что-то еще говорит, слова обволакивают меня, но я их не слышу и не понимаю. Моя скорбь – бездонный колодец. Я бросаюсь в него, надеясь долететь до дна. Чем глубже я падаю, тем больше осознаю, что оплакиваю не только Миллисент Дарби. В глубине, под горем Джонатана Дарби, кроется нечто, принадлежащее только Айдену Слоуну. В самой сердцевине прячутся неутолимое отчаяние, печаль и гнев. Скорбь Джонатана Дарби проявила эти ощущения, но я не в состоянии полностью их раскрыть, извлечь на свет из темноты.

«Не смей их раскапывать».

– Что это?

«Часть твоего настоящего „я“. Оставь ее в покое».

Меня отвлекает стук в дверь. Смотрю на часы: оказывается, прошло больше часа. Я даже не заметил, как ушел доктор.

В комнату заглядывает Эвелина. Лицо бледное, щеки раскраснелись от холода. Она по-прежнему одета в синее вечернее платье, уже изрядно измятое. Из кармана длинного бежевого пальто выглядывает диадема. Резиновые сапоги размазывают по полу грязь и палые листья. Очевидно, они с Беллом только что вернулись с кладбища.

– Эвелина… – начинаю я, но давлюсь горем.

Она собирает расколотое мгновение воедино, укоризненно цокает языком и решительно направляется к бутылке виски на буфете в дальнем конце комнаты. Потом подносит стакан мне ко рту и резко опрокидывает его, заставляя меня одним глотком выпить содержимое.

Я фыркаю, отталкиваю стакан. Виски течет по подбородку.

– Зачем вы…

– В своем теперешнем состоянии вы мне не помощник.

– Я – ваш помощник?

Она окидывает меня пристальным, оценивающим взглядом, потом протягивает мне носовой платок.

– Утритесь и приведите себя в порядок, – говорит она. – На вашей наглой физиономии скорбь неуместна.

– Но как…

– Это долгая история, а у нас нет времени.

Я тупо сижу, пытаюсь сообразить, что случилось, и жалею, что не так умен, как Рейвенкорт. Мне никак не удается разобраться в происходящем. Мне кажется, что я гляжу на все через туманное увеличительное стекло, а Эвелина, безмятежная, как летний полдень, накрывает тело Миллисент простыней. Мне за ней попросту не угнаться.