Стюарт Тёртон - Семь смертей Эвелины Хардкасл

– Да, я понимаю, о чем вы. Но если освободиться сможет только один, то…

– Почему мы друг другу помогаем? – завершает она мою мысль. – А потому, что у вас есть план, как выбраться нам обоим.

– Правда?

– Ну, раньше вы о нем упоминали.

Впервые за все время она теряет уверенность, озабоченно хмурится. Прежде чем я успеваю спросить, в чем дело, раздается скрип половицы, на лестнице слышен топот. Кажется, что от него трясется весь дом.

– Минуточку, – говорит она и берет отложенную книгу.

Только сейчас я вижу, что это альбом с рисунками; в коричневый кожаный переплет вложены разрозненные листы, наскоро скрепленные суровой ниткой. Анна прячет альбом под кровать, вытаскивает оттуда охотничье ружье и, уперев приклад в плечо, подходит к двери и приоткрывает ее, прислушиваясь к шуму в доме.

– Вот черт! – говорит Анна, закрывая дверь ногой. – Врач пришел, принес вам снотворное. Быстрее, скажите, когда Рейвенкорт будет один? Я должна предупредить его, что меня не следует искать.

– А почему?

– Айден, у нас нет времени, – обрывает она меня, засовывая ружье под кровать. – В следующий раз, как вы очнетесь, я буду здесь, и мы с вами обо всем поговорим. А теперь расскажите мне про Рейвенкорта, только подробно, ничего не упускайте.

Она склоняется надо мной, с умоляющим видом сжимает мне руку.

– В четверть второго он будет в своих апартаментах, – говорю я. – Вы подадите ему виски, немного побеседуете, а потом придет Миллисент Дарби. Вы оставите Рейвенкорту карточку с ее именем.

Она жмурится, одними губами повторяет время и имя, чтобы лучше запомнить. Только сейчас, когда лицо ее сосредоточенно напряжено, я осознаю, как она молода – ей не больше девятнадцати, хотя годы тяжелого труда и наложили на ее черты свой отпечаток.

– И еще одно, – шепчет она, прикладывая ладонь к моей щеке; ее лицо так близко, что видны янтарные крапинки в карих радужках. – Если вы меня увидите где-нибудь, притворитесь, что мы с вами незнакомы. И по возможности не приближайтесь. Там есть такой лакей… Я вам потом о нем расскажу, рано или поздно. В общем, нельзя, чтобы нас видели вместе. Разговаривать мы можем только здесь.

Она легонько целует меня в лоб, оглядывает комнату, проверяя, все ли в порядке.

Из коридора уже доносятся шаги и два голоса. Я узнаю голос доктора Дикки, но второй, глубокий, настойчивый мне незнаком. Слов разобрать невозможно.

– Кто это с Дикки? – спрашиваю я.

– Наверное, лорд Хардкасл, – отвечает она. – Он все утро справляется о вашем состоянии.

Это вполне объяснимо. Эвелина мельком упоминала, что на фронте дворецкий был денщиком лорда Хардкасла. Поэтому Грегори Голд и заперт в комнате напротив.

– А это всегда так происходит: сначала объяснения, а потом вопросы?

– Не знаю. – Она встает, разглаживает передник. – Вот уже часа два мне только приказывают.

Доктор Дикки распахивает дверь. Его нелепые усы производят на меня то же впечатление, что и в первый раз. Он окидывает взглядом меня и Анну, пытается связать воедино обрывки нашего прерванного разговора. Так ни до чего и не догадавшись, он ставит черный саквояж на комод и подходит ко мне.

– Так, мы проснулись. – Он засовывает пальцы в жилетные карманы, перекатывается с пятки на носок, говорит Анне: – Ты пока свободна.

Она делает книксен, косится на меня и выходит из комнаты.

– Ну, как самочувствие? – спрашивает он. – В повозке не сильно растрясло?

– Нет… – начинаю я.

Он откидывает с меня одеяло, приподнимает мне руку, щупает пульс.

От легкого прикосновения меня пронзает острая боль, и я невольно морщусь, проглатываю ответ.

– Ага, побаливает, – замечает он, осторожно выпуская мою руку. – Ну, это неудивительно, после таких побоев. И чего от вас хотел Грегори Голд?

– Не знаю. Наверное, он меня с кем-то спутал, сэр.

«Сэр» добавляю не я, а дворецкий, по глубоко укоренившейся привычке. Удивительно, как легко это словечко слетает у меня с языка.

Доктор сосредоточенно обдумывает мое объяснение, будто рассматривает его на просвет, пытается отыскать в нем изъяны. Глядит на меня с натянутой улыбкой, как на сообщника, не то подбадривая, не то угрожая. Похоже, о происшествии в коридоре притворно добродушному доктору Дикки известно гораздо больше, чем мне.

Он со щелчком открывает саквояж, вытаскивает коричневый пузырек и шприц. Не сводя с меня глаз, прокалывает иглой залитую воском крышечку, наполняет шприц прозрачной жидкостью.

Я стискиваю простыни, говорю: