Евгений Башкарев - Дедушка, не спи!

— У меня в семь звонит будильник, — как-то раз рассказывал мне Миша. — Сантист еще спит. Я иду в туалет, возвращаюсь, одеваюсь и иду на построение. Сантист еще спит. Уже все стоят на построении, командир начинает перекличку, Сантисту все равно. Он спит. Все на занятиях, он спит. Потом, его, конечно, ставят в наряд в наказание за пропущенное построение, но ему все равно. В следующий раз они опять болтают до трех ночи, и утром он опять спит. Я иду на построение, а он лежит в кровати, ворочается, и еще просит завесить шторку на окне.

— И дедушка ставит его в наряд?

— Конечно! Он стоит в наряде, умудряется проспать развод дневальных в пять утра.

Смотреть на рассерженного Мишу было забавно. Смеху мешал лишь его изнуренный вид и синие круги под глазами. Еще я стал замечать, что, общаясь со мной, он переставал заикаться.

— Идиот, да?

— Хуже!

Но Сантист был таким. Он любил спать днем, и бодрствовать ночью. К нарядам он относился с такой раскрепощенностью, словно их не было вовсе. Стоило ему прийти с развода, он забирался к друзьям, либо приглашал их в наш кубрик, и начиналась длинная непрекращающаяся и абсолютно бесполезная беседа.

Как уже говорилось раньше, Рому Сантистойкова в роте недолюбливали. Его хамство и жадность не могла исчерпать ни одна история, и те ребята, которые с ним общались, были частично ему ровня. Такие же лживые и корыстные. Они приходили к нам в кубрик, ели и курили, обсуждали всякое дерьмо, и раз от раза мне казалось, что они чувствуют себя хозяевами наших кроватей не меньше, чем мы. На уговоры Сантиста не звать к нам друзей, он не обращал внимания. В обратное переселение он не верил. В этом вопросе была велика власть старшины роты. Нас изживали, и вскоре из простой шутки стала выливаться горькая правда.

На самом деле начало той истории было положено уже давно, и Сантист лишь развязал ее и довел до эпилога. Единственным человеком, способным еще что-то предотвратить был мой дед, но он любил смотреть на мучения. Ему доставляло удовольствие видеть, что какой-нибудь курсантик ходит и выклянчивает у него помощь. Отшивая своих подчиненных, он заряжался энергией, и ослепленный безумием, перестал чувствовать ритм жизни. Рота стала злой, а ее командир слепым.

В ту ночь я плохо спал. Я думал о девушке, которая никогда не думала обо мне. Я не знал, как ее зовут, не знал ее факультет, и никому о ней не говорил. Она была, как фантазия, живущая только в моем мире. И она мне нравилась. Она приходила ко мне снова и снова и улыбалась. Я открывал глаза, и видение исчезало. Взамен ему появлялись потолочные тени, где некоторое время блуждал ее образ.

Под дверью кубрика раздался шорох, перечеркнувший линию сна. Образ девушки исчез. Я приподнялся на кровати, железные стойки громко скрипнули, но никто не проснулся. Сантист сопел на соседней койке. Миша, обняв подушку, спал к стенке лицом. В кубрике было тепло и тихо. И только шорох, будто кто-то елозил палкой по стене, не давал мне покоя.

Я спрыгнул с кровати и подошел к двери. Прозрачное окошко украшал чей-то плевок. Перед тем, как все легли спать, плевка не было, сейчас плевок появился, и выглядел уже подсохшим. Я подумал о том, кто бы мог это сделать, и повернулся к кровати Ромы. Следовало сказать спасибо его друзьям, что они оставили на стекле только плевок, а не что-нибудь еще. Сантист и сам частенько оставлял на окнах своих друзей подобные вещи, поэтому завтра утром он нисколько не удивится тому, что его кубрик пометили.

Я посмотрел сквозь стекло, и увидел пустой мрачный коридор. Шорохи не повторились. Я открыл замок и выглянул наружу. Где-то вдалеке раздавались голоса, и по коридору несся тихий гул. Мне не хотелось выходить из кубрика, но, стоя на холодном полу, я понял, что хочу в туалет и назад в кровать уже не вернусь.

Дневальный на месте отсутствовал, и это меня нисколько не удивило, потому что в наряде находилась вся банда Сантиста. На этот раз командир роты решил не мешать плохих парней с послушными, а выставить наряд только из тех личностей, которых на посту вообще было сложно представить. Рома Сантистойков заворочался во сне. Свет уличных фонарей падал на его кровать. Когда Сантист вдыхал, его нос подрагивал, а одеяло плавно вздымалось на груди.

Я вышел в коридор и быстрым шагом направился в туалет. Гул голосов смолк. Не помню, когда в последний раз мне приходилось наслаждаться подобной тишиной.

Туалет на всех этажах был разделен на умывальник и гальюн. Свет ни там, ни там не горел, но в умывальник отчасти попадал из коридора. Идти во тьму и искать писсуар на ощупь, я не хотел. И я так же не хотел возвращаться в кубрик за фонариком. При особом желании справить малую нужду можно было в ногомойную раковину. Ноги в ней никто никогда не мыл, потому что широкая бадья давно получила другое предназначение. Воскресным утром раковину регулярно заблевывали пьяные курсанты. Туда же бросали окурки из-под сигарет, чтобы лишний раз не тушить их об стены. А иногда среди прочего мусора в ней плавали презервативы.