Игорь Фёдоров - Волк

Двери дядиного дома были открыты для всех, в любое время суток, в любой день недели. Хоть одинокой продавщице местного сельпо, хоть многодетному главе администрации на новой иномарке. Из соседних сел так же наведывались страждущие получить добрый совет или обрести физическое исцеление. И получали их. Клиентская база, как сейчас говорят, была внушительной.

Духовным же исцелением в поселке занимался наш местный батюшка, близкий дядин друг ещё с детских времён. В миру — Тишко Алексей Денисович. Активные октябрята, пламенные пионеры, ответственные комсомольцы — партия же была для них закрыта по понятным причинам. Ни семинарист, ни псевдоцелитель, естественно, партбилет получить не могли. Что, в принципе, не мешало им оставаться в поселке самыми уважаемыми людьми. Все переплёты жизни связали их, и без того крепкую дружбу, таким морским узлом, который был не в силах развязать ни один склочник и сплетник на земле. Он просто был бы немилосердно бит, уж поверьте моему слову.

Я же, молчаливый нелюдимый пацан, жил в окружении всех этих многочисленных гостей, непонятных амулетов, мешочков с высохшей травой, слезных просьб и слезных же благодарностей. Частые беседы дяди с батюшкой всегда оставались для меня непонятными, и поэтому были скучны и не имели никакого смысла. Так я и жил без друзей и даже приятелей-соседей. Только бесконечные надоедливые: «какой хороший мальчик» от женщин, и «здорова, мужик» от мужиков. Ну и всевозможные варианты этих фраз. Таких же бесконечных и еще более надоедливых. Так получилось, что детский сад я не ходил. Хоть и располагался он недалеко. Просто некому было меня туда приводить и забирать. Дядя, конечно, воспитывал меня, и я стал таким, какой есть, только благодаря ему. Но слишком уж он был занят. В нашем доме еще обитал домовой, но у него свои обязанности.

В те детские года с завистью смотрел на окружающие меня полные и наполовину полные семьи. Снующие туда-сюда, по делам, и без них. С такими улыбками на лице, будто весь мир принадлежал только им одним. В каком-то смысле, так это и было. В том, что этот весь их мир назывался семьей. ИХ семьей. С новогодними подарками и детскими утренниками. Совместными прогулками по лесу и поездками в город за шмотками. И что самое главнее — днями рожденья. Даже семье Васьки-комбайнера, самой несчастной семье в поселке, я завидовал.

А свой день рожденья я стремился вычеркнуть из памяти. Именно в этот день умер тот, кто мог бы мне все это дать. Но не дал. И только потому, что кто-то, видите ли вы, лежал не так, как надо, и роды были долгими и мучительными. И в итоге — смертельными. Каким же бессердечным и неблагодарным плодом надо было быть, чтобы убить самое родное сердце, еще даже не успевшим ставшим материнским. И это после девяти месяцев обоюдного проживания в их совместном маленьком мирке. После всех тайн и секретов, которых не знал больше ни один человек на земле. Волшебных сказок и чудесных песен, звук которых не дошел больше ни до одних ушей на планете. После той чистой светлой любви, которую не испытывал никто и никогда.

Каждому, кто хоть раз побывал в утробе матери, досталась своя любовь. Я за них рад, но не более. У меня была своя, которую я эгоистично погубил на самом финише, что бы она не досталась больше никому. Образ матери, который я рисовал себе сразу после зачатия, был самым прекрасным образом в мире. Он до сих пор стоит у меня перед глазами. Как бы мне хотелось услышать в свой адрес ее проклятия с того света. Или маленький упрек. Но в раю такие дела не практикуются. А где же ей еще быть?

Опустошенность детской неокрепшей души, желание прижаться к чему-то родному, такому большому и теплому, как солнце в летний ясный день, вина за то, что я, в принципе, как бы и не совершал (но факт остается фактом), часто заставляли меня уходить в старый покосившийся сарай в дальнем углу двора. Мрачное одинокое здание, смотрящее вечно открытыми створками ворот во двор, залитый солнцем. Что, как ни этот сарай, мог наглядно показать состояние моей души? Так точно отобразить мир одинокого ребенка? Что там оставалось делать мне — только плакать, жалеть себя, жалеть маму. С глазами, мокрыми от слез, лежа на сухой колючей соломе, смотреть на деревянный потолок с полусгнившими перекрытиями и просить прощения. Просить до тех пор, пока я не начинал проваливаться в дремоту. И тогда кто-то вытирал мои слезы, и я взлетал невысоко над землей и летел. Летел, покачиваясь, как на волнах, от сарая, через весь двор, домой, в свою постель. А ворчливый, но добрый голос дяди говорил, вздыхая: