Франк Тилье - Последняя рукопись

Лин подняла на него глаза. Свет фонаря делил его лицо надвое, погружая половину в темноту.

– …Близнец, у меня был брат-близнец. И Жак это знал. В машине на берегу залива я направил на отца эту самую пушку и сообщил ему, кто я такой. Мне не пришлось долго склонять его к тому, чтобы он принялся пить и рассказал мне правду о первых днях моей жизни. Мне было известно, что мать не хотела детей и скрыла факт беременности и родов – тому виной нечаянно подслушанный разговор моих приемных родителей, – но я не знал подробностей…

Лин чувствовала, как ее затягивает в пропасть. Все вокруг плыло: влажная скала, мостки слева, лицо Мориарти – почти полная копия Жюлиана.

– …Он мне рассказал, что поначалу моя мерзавка-мать больше всего на свете мечтала забеременеть. Что они хотели иметь детей, долгие годы пытались, но у них не получалось. И вот однажды, случайно оказавшись у врача, мать узнала, что она в положении. Шел уже шестой месяц беременности, а она не поправилась ни на килограмм. В глубине души ей уже расхотелось рожать. Она не пошла к гинекологу и скрыла от всех, что беременна. Больше сорока лет назад она в одиночестве, как собака, скинула меня прямо на пол у себя в спальне, а потом вместе с пакетом мусора выбросила новорожденного младенца в помойку в двух километрах от дома…

Лин крепилась из последних сил. Этот человек занял место ее мужа, вошел в ее дом, прикасался к ее вещам. Он присвоил себе ее жизнь, спал в ее постели, насиловал ее. И он убил Сару.

– …Она лежала на полу в кухне, когда спустя несколько часов домой вернулся отец. У нее снова были боли в животе, между ногами текла кровь. Ее мука не закончилась, вот что самое безумное: она ждала второго ребенка. Моего брата-близнеца. Чертова близнеца, который затаился в тепле, как если бы предчувствовал, что его ждет!

Он принялся неистово бить себя ладонью по лбу.

– Покруче, чем в твоих романах, черт возьми! Отец сразу повез ее в больницу. Она родила прямо в машине, сучка, она вопила, что не хочет ребенка, что надо выбросить его в помойку, как первого. Отец мог бы поискать меня, попытаться – не знаю – посмотреть, жив ли я! Но он этого не сделал. Он предпочел убедить свою мерзавку-жену, что никогда в жизни никому не расскажет о неожиданности, выброшенной на свалку. Они должны были сделать вид, будто я вообще никогда не существовал. Я появился на свет без имени, без даты рождения, без роду без племени. На помойке, в груде мусора.

Он поднес руку к носу Лин:

– Ну-ка, принюхайся! Моя кожа до сих пор источает этот запах. Мой брат – ты позволишь мне так его называть? – знал родной дом. Может быть, мать никогда его не любила, а вот отец – мой отец – любил. Мне не пришлось слишком долго уговаривать его утопиться, когда я признался ему, кто я такой и что я сделал с его нежно любимым сынком.

Лин никак не удавалось заплакать, слезы не шли. Пытаясь успокоиться, она шумно дышала и глотала воздух. Мужчина сел лицом к ней, у противоположной стены.

– Ты имеешь право знать, Лин, этим я обязан тебе. Все эти исчезновения, все эти похищенные девушки… Это было просто… в порядке вещей. Я, безусловно, часть того, что ты в своих романах называешь шлаком, отбросами. Вероятно, я должен был сдохнуть в той помойке; в конце концов, возможно, был какой-то Божий промысел в том, что моя мать выкинула меня туда. Только вот я выжил, Лин, я уцепился за жизнь.

Лин ощутила ту же боль, что и при исчезновении Сары. Она открылась, отдала себя, доверила свои самые сокровенные мысли человеку, который всего лишь обладал внешностью Жюлиана, незнакомцу, скрывавшемуся под маской, спрятавшемуся под защитой мнимой амнезии. Она мгновенно все вспомнила: другой голос, непривычная сухощавость, коротко стриженная голова, эта внезапная жестокость. Как она могла до такой степени обмануться?

– …Поначалу я установил камеры в своей квартире в Аннеси только для того, чтобы наблюдать за личной жизнью арендующих ее семей. Участвовать в ней, слышать смех, крики совершенно посторонних людей. Видеть, как они занимаются любовью… Я сдавал квартиру на время отпусков и ночевал неподалеку, в маленьком отеле. Когда они уходили на прогулку, я менял в камерах карты памяти, а по вечерам у себя в номере смотрел видео…

Он опустил фонарь. Ветер шевелил волосы Лин. Она постепенно приходила в себя, к ней возвращались силы. Душевная боль еще настигнет ее, но позже, как прилив…

– …Я посещал клубы, пил. Я вел ночной образ жизни и сжигал себя, доходя до крайностей… Завязанные знакомства со временем дали мне возможность получить доступ в «Черный донжон». Мне хотелось видеть, как эти суки страдают, воют от ударов плетьми и ожогов капающим с горящих свечей воском.