Антуан д'Эстет - Flamma

— Вы выяснили все, что мне было нужно узнать. Благодарю, — сказал священник, и вновь погрузившись в размышления о влиянии Мортимера на события, о которых в Лондоне до сих пор продолжались сплетни, не усмотрел, как его собственные действия повлияли на Дэве: самолюбие констебля и алчность завсегдатая таверн схлестнулись друг с другом в глазах растерявшегося Адама.

— Откуда у вас деньги? — странным голосом спросил он, не сводя зачарованного взгляда с лежавшего на столе мешочка и, словно бы думая: взять его или оставить. — Если не ошибаюсь, все свои капиталы, земли и доходы с них вы даровали его величеству.

— Сан архидьякона — не пустой звук, — отозвался Люциус, с интересом посмотрев на колеблющегося констебля и даже отвлекшись от своих раздумий. — Здесь мое священническое жалование за последние три месяца, — указав на кошелек, добавил он.

Дэве кивнул.

— Я слышал, вы исцелили детей четы Эклипс и вернули их к родителям? — неожиданно и едва слышно поинтересовался он.

— Да, это так, — коротко подтвердил Люциус, все более увлекаясь наблюдением за своим взволновавшимся собеседником.

— И… они по-прежнему бедны? — снова спросил Дэве у священника.

— К сожалению, — ответил тот.

— К сожалению, — глухо повторил Адам, и его лицо вдруг обрело безразличную твердость. Он схватил мешок с деньгами и, еще раз невыразительно поклонившись архидьякону, быстро вышел из таверны.

«Жаль…”, — решил Люциус, глядя вслед уходившему констеблю. — «Я, было, подумал, что он попросит отдать эти деньги действительно нуждающемуся в них семейству». — Священник тоже встал из-за стола и двинулся к выходу. — «Как же жаль!».

Вопреки высказанному констеблем общественному мнению аудиенции с Мортимером всегда достигались Люциусом с завидной простотой. Впрочем, возможно именно потому, что этого хотел сам «Отверженный», но, как бы то ни было, факт оставался фактом и сразу после расставания с Дэве архидьякон поспешил воспользоваться своей привилегией беспрепятственного доступа к главе сектантов, чтобы разъяснить у него некоторые вопросы касательно добытых констеблем сведений.

Люциус застал Мортимера в одной из гостиных «Стар Инн’а», куда священника по первому же его требованию проводил хозяин постоялого двора. И сектант, судя по всему, даже обрадовался визиту архидьякона: он, улыбаясь, двинулся ему на встречу и со всевозможными изъявлениями радушия, гостеприимным жестом пригласил его усаживаться в кресло.

— Вы сказали, что случай с Филиппом и Маркосом был моим испытанием, — не откладывая и не давая отвлечь себя столь почетным приемом, сразу приступил к делу Люциус. — А оказалось, что оно началось еще раньше — с моего дяди.

— Не совсем, — протянул в ответ «Отверженный», неторопливо возвращаясь на свое место.

Люциус иронично ухмыльнулся неопределенности этих слов Мортимера.

— Вы заставили его поставить на письме печать, — жестко напомнил ему он.

— Не заставили, а уговорили, — тут же отозвался сектант, даже не прося уточнить, о каком собственно письме идет речь; и, пожав плечами, добавил: — То был всего лишь еще один чужой выбор, повлиявший на вашу судьбу.

Очевидно, сказав это, «Отверженный» посчитал вопрос исчерпанным, потому как замолчал и выжидающе посмотрел на Люциуса готовый продолжить разговор на другие темы. Однако архидьякон не был удовлетворен сказанным и так же выжидающе взирал на Мортимера. Сектант вздохнул.

— Видите ли, — приступил он к пояснению, — письмо, как и ваш визит к больному кожевнику Скину, должно было только показать вам боль и несправедливость нашего мира и подготовить к испытанию выбора между Вимером и Обклэром. Что же до барона Анкепа… — Мортимер вновь пожал плечами, — мы даже не предполагали, что он пойдет к вам извиняться за свою пьяную шутку и к чему это его намерение приведет. Однако, признаюсь, всё было очень кстати. Как и недавняя смерть вашего знакомца Кристофера. — Сектант злорадно ухмыльнулся. — Я ведь говорил, что он будет несчастен.

Архидьякон слушал «Отверженного» и не сводил с него полного чувством омерзения взгляда. Он не понимал, как человек может так просто и с таким удовольствием говорить о смерти других людей, одна из которых, к тому же, в его речах оказалась «очень кстати», а другая дала возможность вставить в разговор фразу «я ведь говорил». Притом, что обе эти смерти, как и гибель, других упомянутых им людей, были во многом и на его совести.